2. Данте

Мэл Марлоу никогда не отличался нежностью и лаской. Жестокая природа ворлока обделила его и не дала парню этих чудесных добрых качеств, вместо этого подарив ему взгляд гадюки, умеющий убивать на расстоянии, черное прокуренное сердце и кулаки, способные крушить камни. Эти самые кулаки сейчас наматывали ворот кожаной куртки Дантаниэла Блэра Баррингтона — некогда черноволосого священника, а теперь опасного и кровавого колдуна, который задержался на этом свете немного дольше, чем предполагал отец-создатель.

Сейчас Данте был не очень наглядным представителем своего вида. Он больше напоминал бледную тряпку, даже отдаленно не похожую на человека и вот уже полчаса блевал кровью, кажется, на полном серьезе подумывая отдать душу Великому Владыке Темного Царства — мрачному князю Вельзевулу — в вечное услужение.

— Ну, Данни, вот придем на место, я тебя самого наизнанку выверну, — угрожающе прошептал Мэл, изнемогающий от жары и тяжести тела, туго сводившего его плечи.

Он не мог взять в толк, как упустил друга из виду. Их компания разошлась после посиделок в кафе, продлившихся целых пять часов до иголок в заднице. Данте свалил, как только запримеченный им официант закончил рабочий день, но Мэл ни за что бы не подумал, что тому придет в голову охотиться таким образом.

Сам Марлоу бесцельно бродил по улицам до вечера. Под конец он углядел шикарную одинокую проститутку у дороги. Девушка явно искала приключений на свою обтянутую леопардовыми лосинами задницу. Блуднице несказанно повезло, что она успела сесть в чью-то тачку за несколько секунд до того, как Мэл пересек дорогу. Впрочем, его и самого тут же отвлекли: ухо дико обожгло болью, будто кто-то приложил раскаленную кочергу прямо к мочке, и он зарычал, схватившись за это место, а когда отнял ладонь, обнаружил кровавые пятна на коже. Это означало только одно: кого-то из собратьев-ворлоков лишили самого могущественного талисмана-защитника в виде сережки с выкованной руной. Такая была у каждого странника тьмы, дарованная с целью охранять и оберегать своего обладателя.

Марлоу, конечно, поспешил на помощь, хотя все еще злился на Данте за сегодняшний инциент в кафе. Поняв, что натворил его собрат, он едва не потерял сознание от бешенства второй раз за день.

Мэлу пришлось остановиться на середине своего нелегкого пути. Данте снова начало выворачивать всем, что он успел сожрать в той дешевой забегаловке. Вид его внутренностей был не самой приятной для обозрения вещью.

Марлоу морщился и немилосердно сбросил ношу с плеч, хватая его за волосы. Он оттянул их как можно сильнее, чтобы его приятель не запачкал свою шикарную волчью шкуру в процессе прощания со своим желудком. У Мэла появились планы на друга, он вдруг яростно захотел снять с него скальп.

— Марлоу. Что со мной… — невнятно пробормотал Дантаниэл, когда конвульсии прекратили бить его тело.

— Давай так. С какого момента ты помнишь?

— Мы с вами в кафе. Я слежу за блондином… Дальше ничего. Мы расходимся.

— А дальше, — Марлоу дружелюбно собрал в горсть его волосы на макушке. — Ты, дебил, пошел трахаться. С девственником. Который сожрал половину твоего уха вместе с талисманом-защитником!

Ослабевшими пальцами Данте схватился за левую мочку. Вместо привычного клыка он нащупал только болезненную кровавую рану.

— Моя серьга, — простонал он.

— Твоя серьга, — Мэл выпятил нижнюю губу и посмотрел на друга блестящими от притворной жалости глазами. В следующую секунду не ожидавший такой подлости Данте был снова брошен на землю, пробовать на вкус верхние породы почвы щедрой северной Минесоты.

Марлоу поднялся на ноги и нервно прошелся туда-сюда по незнакомой местности. Больше всего это походило на какой-то лесопарк в черте города, деревья вырисовывались из темноты, предоставляя путникам, не имеющим ночлега, отличный шанс заиметь таковой, если у них не было особенных предпочтений в комфорте. Мэл решил, что туда-то им и нужно направить стопы, но он не собирался разбираться со всем один.

Подумав так, парень со шрамом приложил пальцы к вискам.

— Veni, frater, te invoco … Veni, frater, * — забормотал он себе под нос в надежде, что Элай и Дагон еще не успели закатиться в какой-нибудь притон и устроить там кровавую баню. Их было невозможно докричаться в двух случаях: когда они жрали или когда самозабвенно сношались, как две гиены, забыв про то, что конец света собирался наступать еще не скоро.

________________

* Приди, брат

— Veni, frater … — продолжал нашептывать он. Веки его немного подрагивали. Когда он открыл их, среди деревьев мелькнула знакомая тень и фиолетовые глаза. Элай, очень недовольный и хмурый, материализовался на тропинке.

— Ты чего, Марлоу? Я думал, ты пойдешь на охоту, — заметил он, ежась от холода. — Неудачный вечер?

— Вся моя жизнь – неудача, с тех пор, как я связался с этим щенком. Сам полюбуйся, — темноволосый ворлок кивнул на корчащееся на земле тело.

Данте сжимал и разжимал кулаки, царапал землю задубевшими пальцами, как будто пытался уцепиться за нее и удержаться в сознании. Плотно сомкнутые губы и испарина на лбу говорили о том, что ему становится все хуже. Адамово яблоко судорожно ходило под пергаментно-белой кожей. Он пытался лихорадочно глотать.

Элай присвистнул.

— Мерул тебя забери. Это что еще за явление Дьявола? Так вот почему мой талисман так накалился!

— Да, это наш Данни, — нежно пролепетал Мэл сквозь сцепленные зубы. — Чокнутый маньяк-выродок в пятом колене. Оттрахал того мальчишку из кафе, теперь лежит и сам дохнет в корчах.

— Что-о-о? Но это ведь сумасбродство! Я думал, он убьет его, как обычно, и покончит с этим… У него должно было хватить ума попридержать коней! Какого черта ему приспичило?

— Ты меня спрашиваешь? Я не знаю, что нам делать, Элай, я с таким еще не сталкивался. Кроме Дантаниэла все из нас почувствовали, что парень опасен; я готов был поклясться, что он всего лишь поиздевается над ним, порежет, как мешок, прибьет и выкинет в канаву. Ничего более!

Элай обернулся. Его лицо стало сосредоточенным, когда он присел на корточки рядом с другом и отвел со лба Данте перья угольных волос. Ворлок слегка зашевелил губами, произнося какие-то заклинания, а Марлоу в это время нервно смотрел на происходящее. Из них четверых Элай оставался единственным знающим толк во врачевании, пусть даже и черном, как сама ночь, так что если кто и мог придумать, как помочь в такой ситуации, так это был он.

Под его пальцами со слегка отращёнными ногтями восковая кожа полуживого Данте начала покрываться светящимися фиолетовыми узорами, похожими на кружевную вязь. С губ светловолосого лекаря соскальзывали слова, которых почти не было слышно, — ночной ветер скрадывал его речь. Прошла целая вечность, прежде чем он вышел из транса и напряженно встряхнул кистями рук.

— Не могу, Мэл. Он меня не пускает. Его сознание темное, как бездна времен. Тут нужно нечто более мощное, чем наша магия. Этого чудовищно мало…

— Кинжал с кровостоком. Давно хотел прикупить. Прибить его, и долой мучения!

— Я не пойму, как это случилось. Ведь Данте — мощнейший экстрасенс, он чувствует на подлете даже то, чего еще не произошло, — Элай удивленно вгляделся в искаженные черты лежащего на земле друга.

— Ты забыл: он адекватен, когда дело не касается смазливых блондинчиков, черт бы их побрал. Как же я их ненавижу, — Марлоу присел на корточки рядом с собратом. — Его ослепило желание взять то, что он так хотел. Оно однажды уже не привело его ни к чему хорошему. И опять все те же грабли. Теперь хрен знает, что с ним делать. В таком состоянии он не сможет даже ходить, я уж молчу про остальное.

Элай и Марлоу некоторое время молчали в попытках придумать решение.

— Давай его отнесем куда-нибудь, где никто не ходит, — было единственным, что пришло в голову светловолосому лекарю. — Если не полегчает, будем соображать. А пока у нас не так много вариантов.

— Здорово. Он вообще-то тяжелый, как сволочь.

Внезапно со стороны дороги послышался шум, а через пару минут показался и тот, кто его поднял. Дагон быстро приближался к ним, по частям вырисовываясь из ночного воздуха.

— Наши талисманы… — начал было он, но тут же осекся, увидев, что его новости вовсе не такие уж новости. Элай и Мэл глянули на него с одинаково каменным выражением лица.

— Мы тебе все расскажем по пути. А теперь нам надо двигать отсюда, — Марлоу обреченно выдохнул и все же подхватил Дантаниэла на руки.

Не так уж часто его подтачивали угрызения настойчивого червячка совести, но именно сейчас настал такой момент, когда острые зубы этого существа прорезались и начали доставать довольно сильно. Он должен был предостеречь Данте от необдуманных действий. Момент оказался упущен.

***

Они шли недолго. Лесопарк был глухим и безлюдным в это время суток. Уже через несколько минут безостановочного движения три фигуры вышли на небольшую полянку, со всех сторон окруженную деревьями.

— Полагаю, все на этом, — Мэл опустил лихорадочно потеющего приятеля на мерзлую землю. — Тут наше путешествие можно завершить.

Друзья обступили бессознательное тело со всех сторон.

— Знаешь, что я ненавижу больше всего? — задумчиво изрек Дагон.

— Отрицательный резус-фактор? — предположил Мэл.

— Нет, кроме этого. Я ненавижу ждать. Время тянется просто бесконечно, а ведь у нас его и так никто не отнимает.

На этом Элай и Марлоу присоединились к нему во мнении. Ситуация балансировала на грани между «плохо» и «очень плохо». Совместное неписаное правило ворлоков гласило: если устраиваешь кровавую грызню в одном месте, будет лучше не задерживаться там долго, ведь огромный мир обладал пространством достаточным для поиска ночлега и пищи. Это не единственная причина: вторая сложность заключалась в том, что Хантеры могли бродить неподалеку, а с неподвижным, почти умирающим товарищем на руках двигаться дальше не представлялось возможным. Кроме прочего, это значило, что ближайшие несколько дней им не стоило высовываться и развлекаться на полную катушку, а это уже тянуло на рекорд.

Марлоу молчаливо сделал круг по полянке. Становилось холодно. Элай и Дагон принялись собирать ветки, валявшиеся тут и там, на земле и под деревьями. Если ожидание собиралось затянуться, то им нужно было как-то пережить этот период.

— Поддай огоньку, Мэл, — Дагон собрал приличное количество прутьев, чтобы получился небольшой костер.

Марлоу подошел к кучке веток и вытянул руки. Искорка пробежала по его предплечью от локтя до запястья. Кончики пальцев его начали краснеть, как если бы были сделаны из металла и сунуты в раскаленную добела печь. Он слегка прикрыл веки. Огненная сфера размером с небольшой мяч сорвалась с его ладони и осветила крошечную полянку, поджигая сложенные шалашиком ветки и хворост. Костер вспыхнул несколько раз, дрогнул и разошелся зеленоватым пламенем, возле которого можно было греться остаток этой сумасшедшей ночи. Элай присел на бревно, валявшееся неподалеку. Дагон подошел к нему, пристроил брату голову на плечо, обнимая его левой рукой. Иногда Марлоу задавался вопросом, зачем эти двое вели странствующий образ жизни в поисках приключений — ведь для того, чтобы испытывать полный спектр всех самых болезненных чувств им не нужен был никто, кроме друг друга.

Элай потерся носом о щеку Дагона и улыбнулся. Они умолкли, не продолжая движения, а Мэл отвернулся и обхватил себя руками, все еще ежась от порывов ветра. В этом году осень выдалась на редкость промозглой, и почему-то именно сегодня это ощущалось слишком остро.

Данте внезапно заскулил и резко вывернулся, полностью превратившись в волка. Его одежда лопнула и разошлась по швам, клочки джинсов плавно опали на землю. У парня был чудесный дар влипать во все возможные приключения и собирать их на свою шкуру, как репей.

Марлоу сел на землю рядом с ним и оперся спиной о ствол дерева.

— Вы спите. Я за ним присмотрю, — буркнул он.

Элай и Дагон согласились. Через минуту, когда ворлок со шрамом бросил взгляд в их сторону поверх пылающего костра, на бревне сидели уже не люди. Это был огромный коршун с блестящими черными глазками и пестрым оперением, и рыжий лис с темными кончиками ушей, который суетливо вынюхивал что-то на земле.

Мэл остался один. Он пододвинулся ближе к огню. Разные зрачки волка, рычащего и изворачивающегося в агонии, отражали блеск колеблющегося пламени.

Данте держался наполовину в сознании. В его памяти, в воспаленном мозгу, как сумасшедший водоворот, кружились несвязанные картинки, целые хороводы ощущений и отблесков ушедших лет. Он словно плыл и не очень понимал, где находится. Мелькала среди прочих одна мысль, которая никак не давала ему покоя, плотно засев под шкурой и выжигая там страшные дыры. А может, это была и не совсем мысль, скорее образ — бездонные голубые глаза, плавно меняющиеся в иную форму — они становились то серыми, то зелеными, под цвет морской волны. А еще там присутствовали тонкие черты лица, все еще живые в памяти, даже несмотря на то, что сам их обладатель был мертв вот уже несколько столетий…

Англия, 17 … год

— Данте. Да-а-анте-е-е, — мягкий и вкрадчивый голос внезапно распорол тишину, как тонкое лезвие. Он проплыл над пыльной конторкой и пошевелил волосы на затылке темноволосого юноши, склонившегося над большим фолиантом. Улыбка против воли наползла на губы священника, ведь мелодия, так сладко напевающая его имя, была ему знакомой.

Преподобный тут же одернул себя. Он мигом вспомнил, что не должен был вестись ни на какие уговоры демона с золотыми кудрями, который был послан в этот мир из самого ада лишь затем, чтобы смущать его покой.

— Да-а-анте, я знаю, что ты тут. — Текучий тембр щекотал и вылизывал уши.

— Я занят, Адам. Зайди попозже, — строго отозвался Дантаниэл в надежде, что это сработает.

— А врать нехорошо. Ты же священник, — шаги все приближались. Они отстукивали по каменным плитам, гулко раздавались в сводах церкви, в такт начинающему ускоряться сердцу преподобного.

Юный священник порывисто встал и попытался запереть дверь на засов, пока не стало слишком поздно. К сожалению, когда он обернулся, то понял, что уже опоздал. Голубоглазый Адам появился в дверях с неизменной нахальной улыбкой. Он оперся плечом о дверь и принялся внимательно изучать облаченную в ткань темной сутаны стройную фигуру священника. Данте весьма недовольно прочесал свои взлохмаченные черные волосы. Отчаяние скользнуло в этом жесте, что не укрылось от проницательных глаз светловолосого юноши.

— Адам, серьезно, ты не можешь сюда приходить так просто, — служитель церкви совладал с собой.

— Хм. Это почему? — вкрадчиво, как игривая кошка, промурлыкал посетитель.

— Потому что мы в церкви.

— Это я понимаю. Но я как раз думал, что дом Господа открывает для всех свои врата?

Данте вздохнул. Это никогда не бывало просто. С ним.

— Пожалуйста, Адам, мне действительно надо доделать… — он немного притормозил, замечая, что тот отходит от дверного косяка и плавно начинает проникать в комнату. Медленной и грациозной походкой, немного смахивающей на женскую, юноша сделал шаг в помещение. Затем обернулся и изящным движением прикрыл дверь. Тонкие пальцы с массивным серебристым кольцом легли на засов. Уже через мгновение Данте оказался запертым в ловушке холеной парой аристократичных рук Адама Бёрнли — сына местного мецената, который выделял неограниченное количество средств на реставрацию их маленькой церкви.

Преподобный отступил назад. По комнате поплыл свежий аромат душистого алиссума — медово-сладкий запах, смешанный с нотками свежескошенной травы и сена. Было трудно с чем-то перепутать его. И трудно дышать.

Мальчишеская улыбка Бёрнли стала еще шире и задорнее.

— Ну. Вот так гораздо лучше, — он снова обернулся. Синие глаза его блеснули в свете лучей солнца, пробивающегося через единственное окно под потолком темной комнатки.

— Адам. Открой дверь, — в тоне Данте послышалась тревога.

— Мм. Давай поторгуемся. Что мне за это будет?

— За это я сделаю вид, что ты сюда не приходил, и мы забудем об этом. Оба.

— Какой серьезный. Люблю, когда ты такой, — не обращая никакого внимания на строгий голос, Адам сделал еще один шаг к объекту своих издевательств.

— Бёрнли, не делай этого, — неровно произнес Данте, стараясь успокоить ненормальный темп своего пульса.

Молчание. Адам опустил ресницы, затем снова их поднял. Данте, не отрываясь, смотрел в его лицо, замечая, что оно почему-то становится ближе. Еще ближе. Совсем близко… Он мог почувствовать дыхание на своих губах — то самое, теплое, ласкающее его самые чувствительные рецепторы.

— Ты пропадаешь всю эту неделю. Избегаешь меня?

— Нет. Да… Нет… — Данте окончательно и мастерски загонял себя в тупик. — В смысле, у меня много работы. Некогда.

Копчик преподобного уже уперся в угол стола, за которым он только что доживал последние минуты своей жизни. Он вдруг обнаружил, что отступает, пятится назад, словно нашкодивший пес.

— Опять врешь.

Данте молчал. Его взгляд невольно скользнул по губам молодого человека, а тому, в свою очередь, не составило труда отследить это движение. Крупное кольцо волос упало на его лоб от легкого поворота плеч. Данте перевел глаза на золотистые локоны. Адам с интересом наблюдал, как в лице преподобного мечутся все мыслимые и немыслимые терзания души.

— Ну? Так и будешь столбом стоять? — спокойный вопрос, который прозвучал хлестко, как удар плети, рассекающей воздух.

Данте плотно зажмурил веки. Знай он, каким это окажется проклятием, жутким и очень мучительным, он бы никогда не позволил себе подобную слабость. Для начала — Адам был женат. Будь данная деталь единственной бедой, связанной этим утонченным блондином, все оказалось бы не так трагично. Но вторая проблема была куда хуже — жена Адама приходилась родной сестрой Данте, ее звали Рейчел Блэр Баррингтон, и она была миловидной рыжеволосой девушкой, которой преподобному приходилось смотреть в глаза дома вечером по возвращении домой. Но и это еще не все. Еще более безнадежной, чем две предыдущие, казалась третья напасть…

Руки Адама осторожно легли на талию молодого священника, очерчивая контуры его тела. Данте сделал один— единственный глоток воздуха, необходимого ему как сама жизнь.

Бёрнли не давал ему прохода с того самого момента, как они впервые встретились. Пределом для Данте стало понимание того факта, что и он смог найти в себе ответные чувства к этому молодому мужчине. Он попросту не мог сопротивляться всепоглощающему обаянию Адама.

Бёрнли был смелым и отчаянным, к тому же никогда не сдавался и шел напролом, не давая шанса ни себе, ни тем, кто его окружал, оглянуться и посмотреть на то, что они творили. Он не давал шанса понять, что воспылать эмоциями к священнослужителю было неправильно.

Его язык коснулся манящих его полных губ Данте. Он будто пробовал их на вкус. Преподобный напрягся всеми мышцами, в попытке выстоять на последнем рубеже, но его сопротивление было сломлено всего одним предложением.

— Я так скучал по тебе, — интимный шепот прополз дрожью по всему телу.

Дантаниэл заскулил, как маленький волчонок.

— Что ты меня мучаешь? Нам нельзя встречаться, и ты это знаешь, — руки его обхватили стройного юношу, крепко прижимая его светлую голову к груди. Собственные слова казались разумными только в некоторые моменты, но, к сожалению, их силы не достаточно, чтобы раз и навсегда оборвать эту тонкую, но такую прочную нить, ведущую к безграничному безумию.

Адам улыбался. Его губы послушно раскрылись для поцелуя. Он налег на своего тайного возлюбленного всем телом, всем существом, судорожно закапываясь пальцами в его волосы. Данте вобрал в себя его язык, всасывая его, как ядовитое жало, и безропотно поддаваясь магии, затмившей его разум. Его губы, как проклятые, оставались на поругание чужим губам, так что это богохульство казалось нескончаемым.

Темноволосый священник покрывал поцелуями шею, лицо, каждый дюйм теплой кожи юноши. Ресницы Адама трепетали от удовольствия и триумфа.

— Я знаю, что нельзя. Но я так не могу больше, Данте. Я думаю о тебе каждый день. И особенно, когда я с Рейчел, я так боюсь назвать ее твоим именем.

— Я так не могу, ведь она моя сестра…

Ладони Данте стиснули ягодицы Адама, крепко впиваясь ногтями в его кожу через ткань. Если путь к счастью лежал мимо боли, значит, они оба где-то пропустили поворот в нужном направлении. Адам неумеренно жарко дышал в рот, жадно целующий его губы, гладил плечи и шею Данте, расплавляя их своими ладонями. Изнеможение и желание кружили голову двум мужчинам, теряющимся друг в друге. Ничего не помогало против этой зависимости и даже тот факт, что Данте так старался избежать фарфоровой мордашки Адама всю эту неделю. Это лекарство не приносило облегчения, наоборот, напряжение соскучившегося тела давало о себе знать только сильнее.

Теперь, когда Бёрнли извивался в его руках, покорно делясь своим теплом, Данте не понимал, как можно было держать себя в узде.

— Пришел по мою душу, — обреченно шептал он в его влажные, чуть припухшие губы.

— Возьми меня, Дантаниэл. Я уже устал тебя об этом умолять, — настойчивые ладони и ласковый язык, движения пальцев по лицу смывали все: уверенность, решимость противостоять. Оставалось лишь желание — дикое и неутолимое, как воск горящей свечи. Оно текло по телу и оставляло после себя незаживающий красный след.

— Я не могу… Мне нельзя, я давал обет… Ты знаешь.

— Я знаю. Но ты ведь так этого хочешь, — настойчивое трение и ладонь, сжавшая центр удовольствия под свободной черной тканью одеяния священнослужителя до судорог. — Зачем ты сопротивляешься?

— Адам, нет…

— Данни, пожалуйста…

Серые глаза Данте распахнулись. Только Адам мог произносить это глупое ласковое имя так, что захотелось продать весь мир. В голове щелкнуло что-то. Белоснежная рубашка юноши соскользнула на пол, разорванная на груди. Адам согласно зарычал, когда сильные руки подхватили его под ягодицы и усадили на бедра, немного покачивая в стороны. Он обвился вокруг желанного им тела, как плющ вокруг ствола дерева.

— Это неправильно. Мы будем гореть в аду, Бёрнли, — последнее, что было сказано в пределах комнаты, ставшей святилищем одного из семи смертных грехов, объединившего в слитном порыве две заблудших души.

— Значит, так тому и быть. Хочу гореть. С тобой. Под тобой, — Последние слова были сказаны жарко и четко. Без единого сомнения.

Это желание исполнилось в тот же час. Адам изнемогал от сладкой муки, поваленный на поверхность стола в тесной церковной конторке. Он даже не мог стонать, хотя его легкие разрывались от выдохов наслаждения. Его существо жадно принимало все прикосновения и любовь, подаренную черноволосым молодым священником, который встал на путь вечных мучений ради него.

Томные изгибы двух тел в ласкающих ладонях, абсолютная покорность каждому движению: они как будто танцевали вместе невыносимо прекрасный и сладкий танец, пока их бедра прижимались плотнее, а возбуждение откровенно касалось кожи. Адам разводил колени еще шире, чтобы ощутить, движения твердого тела между ног.

Перекрещенные лодыжки юноши вздрагивали от каждого толчка. Данте медленно поднимал и опускал его бедра, возвращая их в прежнее положение еще и еще, с деликатностью совсем ему не свойственной. Молочно-белая грудная клетка Адама подрагивала, нестерпимое жжение раскручивалось внутри под взглядом сумасшедших серых глаз Дантаниэла. Охваченные блаженной теплой негой, они не замечали бега времени. Данте был немного несмел, но настойчив, оставаясь при этом нежным. Так хотелось сделать все, чтобы не причинить боль юноше, бившемуся в его руках. Они шагали к блаженному краю вместе, наслаждаясь, растворяясь друг в друге и теряясь с каждым нежным стоном.

Данте рычал, не в силах сдержать импульсы, сотрясающие его тело. Неправильно и, одновременно с этим, так прекрасно. Что может быть более правильным?

Мелодия их голосов в слитном аккорде достигла высочайшей точки в один момент — если бы Дантаниэл мог приказать сердцу перестать биться именно в этот миг, ему было бы не жаль сделать это.

Они лежали некоторое время на полу без одежды на разорванной белой рубашке Адама и черном церковном одеянии Данте. Два цвета смешались, как перепутались и все личные и моральные правила. Стерлись все ответы.

— Ты теперь мой, — Адам накрутил на палец золотую цепь с крестом, висящую на шее его любовника, подтягивая его к себе для поцелуя, глубокого и нежного.

— Я не смогу смотреть на Рейчел, Бёрнли. Что мне теперь сказать ей? Что я горю при одном взгляде на твое лицо?

Довольная улыбка тронула губы светловолосого юноши.

— Я сам не знаю. Мы придумаем что-нибудь, хорошо? Просто не оставляй меня. Я не могу без твоего тела, оно манит меня с первого дня, как я увидел тебя. Я без ума от тебя, Данте.

Без ума — это слишком мягкое сравнение. Данте плотно сжал веки. Им обоим было тяжело принимать эту новую реальность, где они были теперь неразрывно связаны. Но пути назад уже не существовало– ни для кого из них.

Возможно, этот грех и послужил той самой точкой невозвращения. Но кто бы мог предсказать это с точностью тогда? С того дня что-то неуловимо изменилось в их жизнях.

Данте больше не мог зайти в церковь без того, чтобы не начинать нервно чесаться и оглядываться по сторонам. Ему все время казалось, что кто-то узнает, пронюхает, высмотрит их с Адамом маленький секрет. Он отдраил с мылом всю комнатушку, где ими так недолго, но так сладко владела страсть, желая смыть тягучий запах трав с пола и столешницы. Затем он перестирал четыре раза свою сутану, перечитал все известные молитвы, мечтая, чтобы проклятый Бёрнли прекратил охотиться за его душой во снах и в реальности, хотя надежда на спасение слабела день ото дня. Адам стал его ночным кошмаром. Данте каждую ночь снилось его светлое тело на его простынях, открытое лишь для его объятий, бесстыдные выдохи и прогиб спины, колени, сжимающие его бедра, бесконечные скольжения двух поверхностей кожи — светлой и смуглой, похожих на кофе с молоком. Это не прекращалось ни на мгновение. Он просыпался в ледяном поту у себя дома далеко за полночь, а вокруг него были скомканные, влажные одеяла. Данте обнаруживал себя встрепанным и напряженным, как струны инструмента, из которого можно было извлечь мелодию только если правильно провести смычком.

Адам стал его смычком. Его дикой страстью, проводником в мир тайных, запретных наслаждений.

Данте пришлось съехать из дома. Они с Рейчел и родителями жили в двух половинах одного и того же коттеджа на окраине города, но с некоторых пор, по понятным соображениям, ему стало совершенно невозможно там находиться. Адам бледнел и отворачивался каждый раз, как они пересекались в пределах комнат. Данте сдался первым. Он уехал ближе к центру, сняв себе небольшую комнатку, которую едва тянул на свое крошечное жалование, это все, что ему оставалось.

Если бы это помогло. Бёрнли и там умудрялся его доставать. Его юное шелковое тело оказывалось под боком каждый раз, как только Рейчел уезжала куда-нибудь по делам или отворачивалась, не успевая проследить за своим суженым. Данте любил его до изнеможения, выжимая на податливое теплое существо всю свою страсть и утопая все больше и больше. Он так и не понял, как это случилось, но в одну из таких ночей сердце не выдержало мучений. Он выдохнул Адаму прямо в лицо, изливаясь на его молочно-белый живот:

— Я люблю тебя, Адам, — простонал он, крепко и до судорог сжимая его плечи.

Молодой человек отрешенно хлопал ресницами, приходя в себя. Данте понял, что хватил через край, не сдержав в себе этот порыв. Он прикусил язык от страха. Возможно, этого не следовало говорить, не следовало падать с головой в то, что никогда не стало бы чем-то большим, чем тайной связью.

— Правда? — Адам привстал на локте и внимательно вгляделся в красивые черты лица в темноте.

Данте облизал сухие губы и прикрыл веки. Затем судорожно кивнул. — Данни, — Адам расплылся в нежной улыбке и провел пальцем по его скуле. — Если бы ты знал, как много это значит для меня. Как бы я хотел принадлежать одному тебе.

Он крепко обнял молодого человека, целуя его влажную шею и грудь. Данте показалось, что именно в тот момент мир обрушился на него и не было уже ничего, что могло бы их сломить. Адам тоже любил его, он слышал это в биении его сумасшедшего сердца. Это стало единственной причиной для того, чтобы хотеть шагнуть в новый день.

Им было хорошо друг с другом, а Дантаниэл слишком быстро увяз в своем неправильном счастье. И все могло бы быть замечательно, насколько это было возможно в их ситуации, если бы не случилось одно жуткое событие, разом поставившее точку в этой запретной истории любви.

***

Как-то раз, примерно полгода спустя, преподобный брел по весенней улице в компании своего приятеля — Мэла Марлоу. Они были знакомы уже лет десять или около того. Этот необычный высокий и широкоплечий человек однажды пришел в церковь, чтобы исповедаться и замолить свои грехи. Данте выслушал его, дав ему добрый духовный совет, как всегда и делал для всех нуждавшихся. Марлоу поблагодарил его. Затем пришел через неделю, а затем еще, и еще… И вот уже много лет его визиты носили постоянный характер: Данте даже удивлялся, если случалось так, что Мэл не заглядывал в их скромную обитель.

Так бывает иногда, что те, кому доступны многие людские тайны, получают доверие и вне церкви. Это произошло и с Данте. Поначалу Мэл казался ему отстраненным и чужим, немного грубым человеком, который любил в одиночестве коротать свои часы, но затем они подружились, поняв, что у них есть нечто общее, и потому довольно часто проделывали вместе путь домой.

Мэл жил в одном из высоких, тесно лепящихся зданий в центре города, в соседнем квартале, и работал надсмотрщиком в городской тюрьме. Данте не удивляло, что этому мужчине так часто хотелось излить кому-нибудь душу. Семью и детей Марлоу почему-то не заводил, возраста он был среднего, профессия его оставляла желать лучшего — никому не приходилось сладко в казенных домах, находись эти люди с той стороны решетки или с этой. Вот и Марлоу постоянно пребывал в угрюмом настроении и чаще молчал, чем говорил. Дантаниэл и сам не понимал, чем обязывался такому вниманию. У него иногда возникали подозрения, что Мэл в чем-то похож на него по части любовных пристрастий, но смелости спросить у этого сурового мужчины прямо он не находил, пока однажды Марлоу сам не завел эту тему.

— Забавная штука жизнь, — заметил он, когда повернул на нужную улицу перед высоким кирпичным домом. — Мы сегодня повесили одного парня. Никогда не догадаетесь за что, отец Баррингтон.

— И за что же? — Данте мечтательно проводил взглядом белое облачко, которое плыло в небе. Цвет небосвода напомнил о голубых глазах Адама, блестящих и таких лучистых. Он знал, что сегодня ночью снова увидит этого безумного мальчишку и жил лишь этой мыслью весь день.

— За мужеложство. Просто потому, что он предпочитал не женщин.

С высоты, на которой парил, молодой священник очень резко снизился на грешную землю. Его зрачки слегка расширились, выдавая волнение.

— Э… Надо же. Но ведь это… Закон. Так?

________________________________________________________________________________________________С XIII века законы против гомосексуализма существовали и в Англии и во Фландрии, где содомия считалась «преступлением против божественного величия» и наказывалась смертью. С 1317 по 1789 г. прошло 73 процесса. В 1533 году в Англии был принят Buggery Act, предусматривающий наказание в виде смертной казни за содомию, включая однополые сексуальные контакты, анальный секс и зоофилию. Виновные в преступлении подвергались казни через повешение. В случае доказанной попытки совершения указанных деяний обвиняемые наказывались тюремным заключением.

— Так. А вы не считаете, что это неправильно: таким образом наказывать тех, кто делает свой выбор иначе, чем другие, преподобный?

Данте потерялся. Он не знал, что можно ответить на такую провокацию. Иногда рядом с Мэлом Марлоу он чувствовал себя лишенным одежды и всех покровов, как будто этот проницательный человек видел его насквозь. Такой момент наступил и сейчас.

— Все мы равны перед лицом Всевышнего. За свои грехи отвечают все, поздно или рано, не так ли, Марлоу? Значит, не имеет значения, когда. Это просто… происходит. С каждым из нас, — Дантаниэл слегка расслабил начавший вдруг давить воротничок.

— Так. Но я не спрашивал про Всевышнего, преподобный. Я спрашивал ваше мнение.

Данте нервно огляделся. Знакомая чесотка начала одолевать его. А Марлоу, казалось бы, наслаждался подобной реакцией.

— Мое мнение резко отрицательное. Это противоестественное деяние против церкви и против Бога, — сжав зубы, солгал Данте.

— Хм. Почему-то я разочарован вашим ответом, — уголок губы Мэла дернулся немного вверх. — Я думал вы более… Мм… Свободны во взглядах. А что бы вы сказали, если бы я вам сознался, что сам являюсь одним из тех, кто практикует содомию? Мое предпочтение — не только женщины. Я также не против мужчин.

Глаза в глаза, ровно на секунду. Достаточно для того, чтобы щеки Дантаниэла полыхнули пожаром.

— Мэл, вы понимаете, что-то, в чем вы сознаетесь мне… Против всех правил? Учитывая, что вы, можно сказать, сторонник закона.

— Конечно, понимаю. Но я же могу вам доверять? Считайте это моей тайной исповедью, святой отец.

— К-конечно. Я не стану говорить о таком на каждом шагу. Но, впрочем, мне пора, Мэл. Был рад вас видеть!

Криво улыбнувшись, Данте попятился. Он свернул чуть раньше, чем предполагалось и проделал свой путь до дома чуть ли не бегом, стараясь спастись от настойчивого взгляда, который, он был уверен, продолжал проедать его в спину.

— И вам всего доброго, отец Баррингтон, — темноволосый мужчина улыбнулся прохладной улыбкой и через некоторое время тоже задумчиво побрел своим путем.

Данте же летел, как не в себе, прочь от того места, где он только что чуть не выронил собственное сердце. Мысль о том, что однажды смерть за содеянное могла постигнуть его или Адама, резала его, словно тупым ножом. Ему почему-то до смерти хотелось увидеть Бёрнли, просто понять, что Мэл говорил не о нем, когда рассказывал свою страшную историю.

Желание его разгорелось настолько сильно, что он, не думая ни о чем, поймал кучера, проезжавшего мимо и, заплатив ему пару монет, спешно покатил к дому сестры. Он старался не появляться там чаще, чем необходимо, но сегодня этот личный негласный закон не имел силы. Сердце колотилось слишком быстро. Мысли были слишком черными. Все вдруг потеряло свои краски и хотелось лишь немного василькового цвета, который таился в глазах у одного-единственного человека.

Данте доехал до места назначения довольно быстро. И уже с порога понял, что что-то не так. Из окон коттеджа доносились крики и ругань — их было слышно у самой тропинки.

— Я не понимаю тебя, Адам. Ты стал совсем не похож на себя, — резко вылетел из распахнутого окна обрывок фразы Рейчел. — Ты едва ешь. Почти не бываешь дома. На меня — ноль внимания… Скажи сразу, у тебя появился кто-то? Не ври мне. Я за милю чую вранье!

— Рейчел, не надо, — приглушенный ответ. Тот самый родной голос, живой. Данте должен был бы успокоиться прямо сейчас, услышав, что все в порядке, что его дурацкие сомнения оказались напрасны, но не мог двинуться и заставить себя не слушать, того что происходило.

— Рейчел, не надо. Рейчел, не сейчас. Рейчел, я устал… Это все я слышу каждый день от тебя, Адам! Говори, как ее имя? Я нашла у тебя в кармане чей-то платок с инициалами! Чей он?

Данте машинально схватился за внутренний кармашек своей сутаны. Из-за чувствительной слизистой его постоянно мучила страшная аллергия. Вот уже пару дней он не вспоминал о недуге. До этого момента. Карман был пуст. Платка не было. Проклятый романтичный Бёрнли вечно таскал его вещи, чтобы «оставить при себе что-то на память о прекрасных мгновеньях».

— Рейчел. Я купил его на распродаже. У меня чувствительная слизистая, — раздался чуть приглушенный ответ. Было похоже, что Адам ушел в дальний конец комнаты, откуда его было хуже слышно.

— Чувствительная слизистая? Где же я уже слышала эту песню в детстве. Не от моего ли брата ты научился говорить подобное?

— Рейчел, Данни тут ни при чем.

— Данни? Что еще за Данни?

Дантаниэл похолодел от ужаса. Прежде, чем Адам успел зайти дальше в своих бессмысленных оправданиях и все уничтожить, он взлетел на крыльцо и открыл дверь в комнату, приветствуя всех своим внезапным и крайне торжественным визитом.

— Добрый вечер, Рейчел. Адам, — Дантаниэл поприветствовал их сухо и отстранено, очень сильно сдерживаясь, чтобы не взять Бёрнли за шиворот и не тряхнуть как следует прямо при сестре. В последнее время фраза «мне все равно, что будет. Мне надоело прятать ото всех свою истинную сущность» все чаще срывалась с губ этого строптивого мальчишки в разговорах. Данте ругал себя на чем свет стоит за то, что он не усмотрел в этом ни одного тревожного сигнала. Адам всегда шел напролом, так с чего ему останавливаться теперь?

Светловолосый молодой человек слегка побледнел.

— Ты. Что ты тут делаешь?

— Вот и я хочу тебя спросить. Ваши крики слышны на весь двор. Не очень-то прилично говорить так, что все прохожие в курсе ваших дрязг, — довольно резко заметил Данте.

— Ну, в общем–то замечательно, что ты зашел. — Адам усмотрел в этом некий знак. — Рейчел, я состою в сексуальной связи с твоим братом, — резко выпалил он, заставив преподобного подавиться своими словами, как костью. — Ты это хотела узнать? Так вот оно, живое доказательство. Ты как раз вовремя, Дантаниэл.

Рейчел моргнула. Раз, другой. Ее пальцы судорожно сжали найденный платок с инициалами — Д.Б.Б.

— Дантаниэл Блэр Баррингтон, — прошептала она, все поняв. — Это правда, Данте?

— Нет. Нет, конечно, как это может быть правдой, — кошмар сбывался с оглушительной скоростью, заставляя ее брата потеть и нести ересь. — Как я могу? Я давал обет безбрачия, я никогда в жизни не делил свое ложе с…

— Врешь, — усталый шепот Адама пресек его желание говорить. — Ты всегда врешь, Данте. Разве не вчера ты потрясающе имел меня на коленях и шептал в ухо, что собираешься жить до самой старости занимаясь этим только так?

По щекам Рейчел побежали прозрачные дорожки. Ей не требовалось повторять дважды: она всегда была смышленой девушкой.

— Не может быть… — она прижала бледные ладони к щекам.

Данте не успел сказать или сделать что-то. Сестра попятилась от них, как от эпидемии чумы. Подол ее платья мелькнул в дверях, и в мгновение ока топот каблучков раздался на дорожке, удаляясь в неизвестном направлении.

Данте рассвирепел. Он отвесил Адаму такого мощного тычка, что тот отлетел к стене и смахнул по пути несколько глиняных горшков со стола. Они разлетелись вдребезги, как и сердце священника, внезапно ухнувшее с очень большой высоты.

— Какого же демона ты наделал, Бёрнли? — прошипел он сквозь стиснутые зубы.

— Прости меня, Данни. A не могу больше жить этой двойной жизнью. Я хотел лишь одного… — светлая голова свесилась вниз. — Но это оказалось сильнее меня.

В отсветах костра скользили тени. Данте выгнулся и, в очередной раз, резко изменил обличье: вот уже снова не волк, а человек лежал на земле, дрожащий в агонии. С его губ срывались непонятные звуки: то ли слова, то ли рык, то ли стоны безумной боли, все усиливающейся с каждым моментом.

Марлоу настороженно прислушался. Ему показалось, что в своем страшном бреду Баррингтон звал его. Он опасливо покосился в сторону бревна. Лис давно спал, свернувшись клубком. Коршун примостился рядом, подвернув голову под крыло, и только волк все еще нарушал своим беспокойством тишину ночи.

— Марлоу, мы арестованы! Что теперь с нами будет? Вы можете сделать что-нибудь? Хоть что-нибудь? — бессвязно бормотали бледные губы.

Кажется, в своем путешествии по памяти Данте снова вернулся в свое человеческое существование, в ту ночь, когда его и Адама Бёрнли схватили по подозрению в содомии.

— Данте. Я тебе сейчас бошку размозжу, клянусь самим Вельзевулом, — Марлоу подполз к нему на коленях и присел рядом, пытаясь расслышать его слова. — Диалог нашей с тобой тысячелетней давности ты помнишь наизусть. Но вот про то, что людей с признаком особой духовной чистоты нельзя трогать ты, конечно, забыл.

Ногти друга цепко впились в его запястье, заставив Мэла прикусить губу от боли. Данте снова выгнулся. Его обнаженное мокрое тело блестело, как чешуя рыбы, выброшенной на берег.

— Марлоу, я вас умоляю, сделайте что-нибудь!

— Да что я могу сделать? Ты уже все без меня сделал!

Он попытался высвободиться, но это оказалось так же нереально, как если начать грызть дужку амбарного замка зубами, в попытке открыть его.

— Нас казнят?

— Казнят. Анально. Отпусти мою руку!

Дан, разумеется, не слышал ни слова из сказанного.

— Напомни мне, какого хера я с тобой мучаюсь вот уже триста лет? Жил себе спокойно. Убивал. Трахал все подряд. Никого не трогал. Нет, угораздило, — продолжал ворчать Марлоу, отталкивая его ладонь.

Волк снова заскулил. И снова пасть вместо челюсти, рык, плавно превращающийся из человечьего в звериный. Глаза Данте изменили форму, а лобная кость немного удлинилась, создавая забавное сочетание черт человека и кого-то отдаленно похожего на пса.

Зато у Мэла появился шанс отползти от приятеля и получить обратно свое кровоточащее запястье. Он и сам помнил тот день до сих пор, как будто тот был вырезан на холсте его памяти кривым ножом.

Адама Бёрнли и арестовали той же ночью, по показаниям его жены — заплаканной миссис Рейчел Баррингтон. Прибывшим полицейским молодой человек сам признался в содеянном, однако же, от своих показаний по поводу связи со священнослужителем отказывался, в бессмысленных попытках исправить фатальную ошибку. Он постепенно понимал, что наделал, подставив своим признанием их обоих.

Поначалу Данте пребывал в отчаянии. Он готов был лично свернуть фарфоровую шею Адама, пока в агонии метался по комнате до самого прибытия служителей закона. Они оказались в ловушке. У них даже не было времени собраться и сбежать из города и оставалось только одно — ждать, когда их схватят и растерзают за блуд и страшное преступление против веры и закона. Потом на смену отчаянию пришло дикое сожаление, раскаяние и горечь, почему-то не осталось сомнений в том, что наказание за становление на путь греха не заставит себя долго ждать. Всевышний не мог долго терпеть подобное богохульство, и расплата за содеянное несомненно настигла бы тех, кто посмеялся над законами мироздания.

Так оно и вышло. Несмотря на все уверения, мольбы, слезы и просьбы ополоумевшего Бёрнли, их обоих конвоировали в городское отделение тюрьмы и заперли в камерах до наступления рассвета. Это была непростая ночь, в ходе которой никто из них так и не смог сомкнуть глаз.

Марлоу быстро разузнал, что случилось. Как только смог, он поспешно отправился на работу, чтобы повидаться с преподобным.

— Быстро же вы сменили взгляды на личную жизнь, святой отец, — заметил он, ехидно складывая руки на груди.

— Вы были правы, Марлоу, — Дантаниэл в отчаянии ходил по камере. — Я гомосексуалист, так же, как и Бёрнли. Но это ни в коем случае не должно было вскрыться!

— Я знал это, думаете, я случайно затеял этот разговор? Но я не хотел увидеть вас тут, Данте. Тем, что выдал ваш секрет, этот юноша подставил под удар не только своё будущее.

— Я знаю. Знаю! Но он не выдержал, такая жизнь и для него, и для меня была слишком сложной! Вы себе не представляете, что это такое — прятать свою истинную суть! — в отчаянии шептал черноволосый священник.

У него было достаточно времени, чтобы разобраться в своих чувствах и проанализировать поступок Адама. Наверное, он никогда не смог бы простить его до конца, но понимание того, что они виноваты в равной степени, пришло к нему чуть позже, когда удалось немного остыть.

— Ну отчего же. Я представляю, каково это — быть не таким, — зрачки темноволосого тюремщика сверкнули зеленой вспышкой, Данте даже показалось, немного ярче, чем обычные глаза.

— Я не должен был позволять ему соблазнять себя. Это все началось пару лет назад, когда мы только познакомились. Он сразу положил на меня глаз — его прикосновения, взгляды, все это шло к одному. И я дурак, не понимаю, какой демон овладел моим телом и душой! — еще одна длинная серия шагов из одного угла камеры в другой.

— Успокойтесь, преподобный. Вы служитель Бога: не думаю, что у властей хватит духу поднимать руку на священника.

— Нет! — Данте гневно обернулся. — Я отвечу по всей строгости, если потребуется. Мой грех не смоет даже смерть! Я очень далеко зашел!

— Даже смерть, — тихо и задумчиво пробормотал Мэл, потирая подбородок. — Вы боитесь ее, преподобный?

Данте медлил с секунду, прежде, чем ответить.

— Я боюсь. Но то, что мы натворили — еще страшнее!

Сладкая сказка за пару дней обернулась проклятием. Марлоу ошибся лишь в одном, рассудив, что можно ожидать от закона снисхождении по отношению к преподобному. В противовес, именно духовное звание и сослужило ему дурную службу. Когда подробности истории всплыли и распространились по небольшому городку, люди вышли на улицы с требованием казнить извергов, публично поругавших моральные устои, институт брака, а также уважение и любовь к семье. Решением, принятым от 28 августа 17… года, святого отца Дантаниэла Блэра Баррингтона и его любовника, Адама Бёрнли, было решено казнить на виселице в назидание всем, кто отваживался бросать вызов Богу подобным грубым и постыдным образом.

Дантаниэл молча и сдержанно принял это решение. Он поджал губы в тонкую струнку и простоял несколько дней, отвернувшись в окно тесной тюремной клетки. Он был счастлив с Адамом то недолгое время, что им довелось пробыть друг с другом, и за эти короткие мгновения счастья он готов был простить ему этот опрометчивый поступок. Их история являлась неправильной с самого начала, возможно, ей не суждено было кончиться иначе. И хотя смириться с тем, что судьба так жестоко распорядилась их жизнями казалось невозможным, у Данте отчасти получилось принять все то, что выпало на их долю. По правде сказать, его накрыло апатией. И как будто даже смерть не была больше так страшна.

Счастья просто не существовало. Ни для кого.

Мэл Марлоу заходил еще пару раз, пытался немного приободрить преподобного. В утро казни именно он вызвался сопровождать заключенных, чтобы привести решение судей в исполнение, его лицо выглядело немного перекошенным и бледным. В последний раз, когда ему удалось пройти мимо камеры Дантаниэла, он остановился ненадолго и передал ему кое-что.

— Преподобный отец, я хочу кое-что дать вам, — сказал он, торопливо оглядываясь. — Вот возьмите. Это… что-то вроде лекарства, оно снимет боль и немного облегчит ваши страдания. Перед виселицей…

В руку недоумевающего Данте лег крошечный стеклянный сосуд с какой-то темной жидкостью.

— Вам надо проглотить его не позднее, чем за пару часов до повешения.

— Что? Но Марлоу… — Данте хотел вернуть ему капсулу.

— Нет. Не надо святой отец. Вы были добры ко мне все эти годы. По правде, кроме вас у меня больше нет близких друзей. Я хочу сделать для вас хотя бы что-нибудь, что могло бы облегчить вашу ношу, — быстро шептал надзиратель. — Это должно сработать.

Дантаниэл внимательно посмотрел на него. В его взгляде блеснул огонек благодарности.

— Тогда я могу попросить вас об одной услуге? Вы могли бы… дать ее Адаму? Чтобы ему не было больно?

— Я передам. У меня есть еще. Но помните, не позднее, чем за два часа. Вы сделаете это, святой отец?

Данте кивнул, немного помедлив.

— Спасибо вам, Марлоу. Вы хороший человек. Да благословит вас Господь, — шепнул заключенный, принимая подарок.

— Благословит, не сомневаюсь. Мне жаль, что так получилось… Дантаниэл, — тюремщик впервые назвал его по имени.

— И мне, Мэл. И мне…

Волк взвыл. Мэл вздрогнул и очнулся. Он отключался ненадолго, уходя в свои мрачные воспоминания, которые иногда тоже охотились за ним одинокими лунными ночами. А затем все стихло. Черная шкура Данте снова начала редеть, под ней проступила человеческая кожа. После этого Баррингтон принял обычный вид. Он лежал на своей разорванной одежде и бездонными, опустевшими глазами смотрел в ночное небо.

Мэл предпринял очередную попытку подойти к нему. Данте било тяжелейшим ознобом, а капельки пота катились по его плечам и животу, словно вода с птичьих перьев. Марлоу нашел один из лоскутков его изодранной одежды, валявшейся на земле, и попытался вытереть испарину с бледного лба. В красном зрачке Дана он видел мелькающие образы того дня как наяву — они мучили бессмертную душу преподобного и никогда не оставляли его в покое. Петля виселицы с раскачивающимся в ней подрагивающим телом, немного удлинившимся под тяжестью собственного веса. Светлые волосы на безжизненной голове Адама, шевелить которые теперь мог только ветер. Закрывшиеся голубые глаза. Последний взгляд, который двое людей, поплатившихся за свою любовь, бросают друг на друга над толпой людей в последний раз перед тем, как попрощаться навсегда. Слезы, бегущие по лицу. Ужасные шрамы на душе, так и не закрывшиеся со временем, но, наоборот, оставшиеся там страшными гниющими ранами. Залечить их не мог даже бег столетий.

Марлоу довольно часто задавался вопросом, почему Дантаниэл просто не вырвал с мясом предателя Бёрнли из своей груди. Он продолжал любить этого человека даже теперь, спустя триста лет своих скитаний по его милости.

В тот день Мэл дал преподобному Баррингтону свою кровь. Ему это казалось самым верным решением и единственным выходом из сложившейся ситуации. Шанс на то, что это сработает был очень мал — ведь души священнослужителей неподвластны чарам тьмы. Он знал одно — совершив свой грех, Дантаниэл отрекся от церкви, расщепил собственную сущность, и этого оказалось достаточно для того, чтобы закляте сработало. Насильственная смерть не должна была уносить таких людей, как Дантаниэл — это было несправедливо и потому Марлоу потрудился, наложив на колбу с жидкостью несколько мощных заклинаний. Его план сработал.

Пальцы Данте перехватили его руку. На этот раз получилось намного спокойнее и нежнее.

— Обними меня, Мэл, — еле слышный шепот в ночи заставил Марлоу вздрогнуть.

— Дан, ты случаем не тронулся умом, пока лежал в горячке? — устало отозвался темноволосый колдун. Получилось это и вполовину не так ядовито, как он планировал.

Впервые за последние пару часов Данте невесело хмыкнул через боль и одолевающие его кошмары.

— Ты можешь устраивать браваду перед Элаем и Дагоном, но со мной этот чертов фокус никогда не пройдет. Ты это знаешь.

Марлоу стиснул челюсти. Этот тип стал слишком проницателен с годами и для этого ему даже не были нужны колдовские силы.

Мэл начал медленно расстегивать потрепанную жилетку. Сняв и положив ее на землю, он расстегнул джинсы, отбросив их туда же. Данте проследил за его действиями. Марлоу никогда не задавался вопросом о предназначении нижнего белья и, как следствие, носить его тоже не считал нужным. Огоньки его ядовито-зеленых глаз друга неоднозначно блеснули в темноте.

Теплое тело легло сверху на Данте, прижимая его к мерзлой земле.

— Так тебе лучше? — тихо спросил Мэл, склоняясь ближе к его лицу.

— Гораздо, — нашел в себе силы ответить Данте. Он тут же поморщился, потому что его пробило стрелой боли. — Хотя мне кажется, что сейчас я действительно умираю.

Марлоу потянулся и отвел черные пряди с его лба. Он принялся растирать дрожащее тело ладонями. Его руки снова потеплели и чуть покраснели от магии — он старался не разогреваться чересчур сильно, чтобы не наделать Данте пару лишних ожогов на его и без того разукрашенном теле.

— Докатились мы с тобой, Мэл. Кто бы мог подумать, да? Два вечно скитающихся полусгнивших трупа.

— Я не знаю, как ты, Дан, а меня в общем-то устраивает такая жизнь, — уверенно ответил друг со шрамом. Его бедра тесно и тепло притерлись к слегка выпирающим косточкам Данте. Пальцы четко очерчивали красивые мышцы и плечи на теле, горевшим под ним от озноба. Он лег так, чтобы заглянуть в лицо другу, который улыбался его ласкам. Его дрожь начала постепенно стихать.

— Конечно. Предел мечтаний, — Данте фыркнул. — Напомни, почему даже преисподняя отторгает нас?

На секунду в вещем глазу черноволосого ворлока снова отразились картины. Срезанная веревка. Доски кленового пола у помоста, на которые он смотрит бесконечно и долго, не понимая, почему снова проснулся, ведь еще вчера его тело тряслось от агонии в виселичной петле под стенами городской ратуши. Потом мелькнули чьи-то знакомые руки, волокущие его прочь с места казни. Потом многие годы попыток понять и принять свою новую сущность и тот факт, что для того, чтобы достойно умереть со своим грехом, надо сначала прожить вечность, мучаясь последствиями выбора.

Марлоу внимательно следил за тем, о чем думал Данте. Непроизвольный ряд его потока сознания позволил убедиться, что за все годы его друг так никогда и не понял все до конца. Но по крайней мере, он не сомневался в верности их дружбы.

— Наверное, просто у нас такая судьба — вечно бродить по миру, как двум неприкаянным вурдалакам, которые одни и друг для друга. Всегда.

Данте усмехнулся.

— Но мы хотя бы не одиноки.

— Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, — хрипло прошептал ему Мэл.

— Я поправлюсь, Марлоу. Не будь таким сентиментальным. Раз уж вытащил меня с того света… Теперь мучайся и не жалуйся на меня.

Ворлок со шрамом ничего не сказал. Им с Данте никогда не надо было ничего друг другу объяснять. Он высунул язык и прошелся по шее бывшего преподобного, стирая капельки его пота, слизывая симптомы лихорадки. А еще через минуту его черты начали меняться, плечи стали шире, обнаженное тело покрылось черной лоснящейся шкурой. Данте провел ослабевшей рукой, ласково почесав за ухом огромную пантеру с рассеченным зеленым глазом, которая прижимала его теперь к земле намного тяжелее и теплее, чем это с делал бы человек.

— Спокойной ночи, тигр, — Дантаниэл улыбнулся, почувствовав на щеке шершавый язык еще раз. — Я тоже рад, что ты со мной.