Глава 6

Возможно ли разлюбить человека за один день? К сожалению, нет. Это почти невозможно. Иногда на это уходят годы, а порой – и вся жизнь. Но следы этой любви остаются навсегда, словно глубокие шрамы, безжалостно вырезанные на сердце. У кого-то они со временем затянутся, а у кого-то будут кровоточить непрерывно.

И совсем неважно, что эта любовь была отравлена ядом. Не имеет значения, что она превратилась в мучительную болезнь, тянущуюся слишком долго. Мы добровольно выделяем ей уголок в своей душе, храним этот огонь, даже если он обжигает. Потому что любовь – это не просто чувство, это часть нас самих, часть нашей души и нашей сущности. Даже когда любовь становится тяжёлым грузом, она всё равно учит нас жить, отпускать и идти дальше. Она делает нас сильнее, заставляет смотреть в глаза своим страхам и слабостям, и становится своеобразным уроком, порой самым болезненным, но необходимым.

Теперь любить Максима было больно – сродни тому, что сознательно причинять себе вред: знать, что поранишься, но всё равно обеими руками хвататься за колючки. Знать, что это убивает, но не иметь сил остановиться. Такое чувство не отпускает и не даёт покоя, это непримиримый внутренний конфликт между разумом и сердцем, между желанием забыть и невозможностью отпустить. И я ничего не могла с этим поделать. Я пыталась заставить себя ненавидеть его, но даже ненависть и злость не изгоняли моих чувств.

Он больше не приходил. Возможно, потому что я запретила ему появляться передо мной. А возможно, ему просто было стыдно и неловко. Но его отсутствие ничего не меняло. Мне не становилось легче, несмотря на то, что моё состояние улучшилось, и ребёнку больше ничего не угрожало. Пустота внутри оставалась такой же глубокой, а боль – уничтожающей.

Первые дни в палате интенсивной терапии тянулись словно вечность, каждый час отдаваясь невыносимой тяжестью одиночества. Казалось, что я вот-вот сойду с ума. Это время наедине с собой стало для меня самой настоящей пыткой: слишком много вещей, о которых было мучительно даже думать. Но мысли, будто намеренно издеваясь, то и дело лезли в голову, не давая ни минуты покоя. Я не могла от них спрятаться или убежать, потому что они были неотъемлемой частью меня, частью моей рухнувшей жизни.

Часы превращались в бесконечные размышления. Я вспоминала совместные годы с Максимом, своё детство, искала ошибки, причины своей одержимости и беспомощности. И я знала: переломным моментом для меня стало то, когда отец ушёл из семьи, оставив меня один на один с горем матери и собственной растерянностью. Это событие навсегда искалечило меня, став основой всех последующих внутренних противоречий, тех самых, что сейчас держали меня в оковах, обрекая чувствовать себя беспомощной и неуверенной. Тогда, в детстве, я остро ощутила себя брошенной, одинокой, незначительной. Этот страх, острая паническая боязнь быть отвергнутой, был моей тенью, моей фобией, которая всю жизнь заставляла меня угождать людям, подстраиваться под их ожидания, лишь бы быть значимой в их глазах, лишь бы заслужить их любовь и внимание. Я подсознательно верила: если буду достаточно хорошей, достаточно послушной и старательной, то никто больше меня не оставит.

Мама звонила почти каждый день, но я так и не смогла рассказать ей о случившемся. Просто не смогла бы вынести нравоучений и упрёков, которыми она бы непременно меня осыпала. Услышать сейчас от неё: «Я предупреждала тебя! Знала, что так и будет!» – стало бы последним гвоздём в крышку моего гроба.

Перевод в общую палату принёс некоторое облегчение. Непринуждённые беседы с соседками помогали хоть немного отвлечься от терзающих размышлений. Эти малознакомые женщины в самый тяжёлый момент стали для меня спасением и поддержкой.

Каждый день мне приносили пакеты с передачами от мужа. Он сам не появлялся, не звонил, не интересовался, как я себя чувствую. Но пакеты приходили неизменно, словно незримое напоминание о том, что Максим где-то рядом, пусть и на расстоянии. Это было странное двоякое чувство: одновременно и утешение, и обречённость.

Большую часть продуктов я не трогала, раздавала соседкам по палате и медсёстрам. Я просто физически не могла всё это съесть. Да и желания не было. Возможно, из-за лекарств или из-за всего произошедшего у меня полностью пропал аппетит. Я ела лишь потому, что это было необходимо для ребёнка, практически не чувствуя вкуса и не испытывая никакого удовольствия от еды.

Я была уверена, что Максим не остаётся в неведении и узнаёт обо всём от врачей: о моём состоянии, о каждом дне, проведённом здесь, о том, как развивается наша дочь. Ему теперь совершенно не нужно было звонить мне, чтобы быть в курсе. И, вероятно, это было ему на руку: больше не приходилось контактировать с неугодной женой, которая так быстро стала ненужной.

Вопреки логике, это молчание тоже ранило меня. Видимо, в глубине души я всё ещё продолжала ждать и надеяться. Возможно, даже не звонка и не визита, а просто какого-то знака, какого-нибудь напоминания о том, что я ему всё ещё не безразлична. Но дни шли, а тишина становилась всё более ощутимой, словно подтверждая все мои самые страшные догадки.

Меня выписали на двенадцатый день, когда все показатели пришли в норму и преждевременные роды больше не грозили. Конечно, мне выдали множество рекомендаций: полный покой, правильное питание, положительные эмоции и, главное, спокойствие. Но последнего я даже себе не могла гарантировать.

Я неспешно собирала свои вещи, чувствуя одновременно облегчение и тревогу. Облегчение от того, что наконец-то покидаю больничные стены и с моей девочкой всё хорошо, и тревогу перед неизвестностью, которая ждала меня за порогом.

Когда я вышла из больницы, на стоянке стоял Максим, вальяжно облокотившись о крыло своего автомобиля. Его лицо было непроницаемой маской, словно высеченной из каменной глыбы, и в его глазах не было ничего, кроме холода, отстранённости и пустоты. Это было невыносимо больно – ощущать такое безразличие от человека, который когда-то был для меня всем. И, возможно, до сих пор им и остаётся…

Он молча протянул руку, чтобы забрать у меня сумку. Я тоже не стала здороваться. Первым порывом было просто уйти, дождаться такси, которое я заранее вызвала, и исчезнуть. Но я не осмелилась. Покорно отдав ему вещи, я почувствовала, как напряжение стягивает грудь, делая каждый вдох тяжёлым и болезненным.

В этом безмолвии между нами была непреодолимая пропасть, которую не могли заполнить никакие слова.

Максим помог мне сесть в машину, также не проронив ни слова. Я не нуждалась в его помощи, но по привычке не отказалась. Я так привыкла к его заботе, что даже сейчас, когда она казалась холодной и отстранённой, не переставала быть частью моей жизни.

В салоне повисла гнетущая тишина, лишь тихое жужжание двигателя и шум проезжающих машин нарушали напряженное затишье. Максим ехал аккуратно и неспешно, не отводя глаз от дороги. Я же старалась не смотреть в его сторону, боясь встретиться с его замораживающим душу взглядом.

– Ты как? – наконец, его ровный голос разорвал воздух.

Я застыла, словно за эти дни совсем позабыла, как звучит его голос. И сделала глубокий вдох, пытаясь найти силы, чтобы ответить.

– Всё хорошо… настолько, насколько это возможно, – произнесла я и почувствовала, как слёзы против воли наполняют глаза.

Максим кивнул, удовлетворившись услышанным. Его лицо по-прежнему оставалось непроницаемым, и мой подавленный вид, казалось, совершенно его не трогал.

Я отвернулась, чтобы он не заметил, как по щекам одна за другой скатываются слёзы. «Мне плохо, настолько, что не передать словами! Но я никогда не скажу тебе это вслух!» – эти слова рвались наружу, но я крепко вцепилась в ручку двери, пытаясь удержать ураган эмоций внутри.

Снова воцарилось молчание, тяжёлое, густое и обволакивающее. Я с трудом сдерживала себя, потому что осознание того, что между нами уже ничего не будет, как раньше, разрывало душу на части.

С каждым километром обстановка становилась всё невыносимее. Я не ждала объяснений, извинений или хотя бы слов сочувствия. Но эта ледяная стена между нами давила сильнее, чем физическая слабость после больницы. В какой-то момент мне даже показалось, что не хватает воздуха. И я начала задыхаться. Но, к счастью, мы уже подъехали к дому, и Максим поспешно вышел из машины. Не дожидаясь его помощи, я, словно беременная каракатица, сама выбралась из салона. Ему это явно не понравилось, но он ничего не сказал. Лицо по-прежнему оставалось безэмоциональным, а в движениях чувствовалась спешка, словно он хотел поскорее избавиться от меня…

– Проходи, – коротко произнес он, открывая передо мной дверь подъезда.

Дорога до квартиры была словно в тумане. Мы поднимались в лифте, не взглянув друг на друга ни разу. Его молчаливое присутствие так меня подавило, что казалось, я вот-вот рухну.

Как только мы оказались в квартире, Максим по-хозяйски прошел в гостиную, остановился у окна и, не оборачиваясь, произнес:

– Завтра к нам придет новая помощница. Начнет работать прямо с утра.

Я нахмурилась, не сразу уловив суть его слов. Новая помощница? Как же так?

– А куда делась Людмила Петровна? – удивленно спросила я.

Максим пожал плечами, словно этот вопрос для него не имел никакого значения, и отрезал:

– Она у нас больше не работает!