Глава 2. Ассоль. Явление госпожи
Октябрь, 80-е гг. Ташкент, Узбекистан.
Васильки… Не помню, кто в тот день принес васильки, но среди важных, пышных и пёстрых букетов других цветов, украшенных яркими лентами, этот маленький букет был почти незаметен.
В тот вечер мы ждали возвращения мамы и папы. Они уехали в Самарканд отмечать семнадцать лет совместной жизни. Как и полагается на розовую свадьбу, я и дед готовили для них сюрприз: букет из семнадцати роз и торт «Прага». На это я потратила два часа труда и годовой запас нервных клеток, потому что дед все это время крутился рядом и не переставал задавать вопросы:
— Ты точно знаешь, что сахару ровно стакан? — Он то садился на красный диван-уголок, то заходил с другой стороны квадратного белого стола и садился на табуретку. — А сгущенку положила? Ты уверена, что им понравится?
— Как по-твоему, дед? — пробовала я отшучиваться, ибо меня смешила его излишняя озабоченность. — Ты же сам говорил, что я в бабушку Сашу и что у меня ее гены, — напомнила, поправив очки, скользящие по вспотевшему носу.
— Бабушку! Променяла меня на тосканские сигары! Теперь госпожой стала, мать ее! — выругался он, отошел к окну и отодвинул занавеску. Именно таким я запомню его: стоит, согнувшись, выглядывает кого-то, а сквозь редкие волосы светятся капельки пота на лысине.
Уже стемнело, а родителей все не было. Я начала нервничать. Около девяти часов вечера раздался телефонный звонок. Ответил дед. Он говорил отрывисто, потом положил трубку на рычаг и на мгновение затих. Затем медленно пошел мне навстречу, словно его хватил инсульт, и ноги превратились в деревянные ходули. Рот деда скривился, задергался, он забормотал что-то бессвязное:
— Ассолька... Там... сейчас баба Нюра... Беда-то какая! — Он схватился за сердце и сполз на стул около стола, где я еще возилась с тортом.
— Что дед? Что?? — закричала я.
— Авария. Скорая… Но поздно, — еле слышно ответил он и также тихо заплакал.
На большой скорости в «Жигули» родителей врезался внедорожник, за рулем которого был наркоман под кайфом. Виновник аварии остался жив, хотя ему и ампутировали пальцы правой руки, а вот родители погибли на месте. Деда вызвали на опознание, меня же брать с собой он наотрез отказался: «Оставайся дома. Вдруг госпожа позвонит».
Дед уехал с соседом, папиным другом, а в нашу квартиру черным айсбергом тут же вплыла баба Нюра, подруга деда и наша соседка по лестничной клетке:
— Бледная какая. Поплачь, поплачь. Лучше будет.
Что она говорит? Я посмотрела на нее отрешенно. Что происходит? В голове какой-то вакуум. Мозг еще не понимает новой реальности, из-за этого я словно стала механической куклой, не способной испытывать какие-либо эмоции.
— Нормально я, баб Нюр. Все хорошо, — нелепо улыбнулась, а сама не к месту подумала: «Наверняка точно так же она утешала деда, когда того бросила бабушка».
Следующие три дня прошли, как в тумане. Приходили соседи, знакомые и просто чужие люди. Выражали соболезнования, приносили цветы. Кто-то оставлял конверты, дед засовывал их во внутренний карман пиджака. Я молча кивала, принимала их объятия, но не чувствовала при этом совершенно ничего. Старалась лишь привыкнуть к мысли, что родителей у меня больше нет. Потом снова пришла баба Нюра, приготовила поесть. Достала из холодильника бутылку водки и мамины любимые рюмки. Меня это задело: почему она вдруг распоряжается на нашей кухне? Но тут зазвонил телефон. Трубку взял запыхавшийся дед. Он только что вернулся. Говорили, вроде, обо мне. Ко мне подошла баба Нюра и протянула чашку с чем-то темным:
— Не ешь ничего так хоть попей. Со смородиной.
Я обвела взглядом квартиру. Незнакомый парень сдвигал бордовые кресла к стене. Чужие женщины принесли две деревянные скамьи и теперь расставляли стулья. Баба Нюра закрывала белыми простынями зеркала на стенке из мореной березы, потом принесла из спальни подушку, будто собиралась укладывать меня спать. Взбивая ее, сказала:
— Ишь, сама позвонила. Как чувствовала! Завтра к похоронам обещала быть.
Глядя на ее мясистую родинку над верхней губой я безучастно переспросила:
— Она?
— Любительница легкой жизни. Бабка твоя, кто же ешчё?
— Понятия не имею.
— А я имею!
Баба Нюра снова рассказывала, что я слышала от нее уже множество раз:
— Раскулаченных с Оренбуржья в Ташкент тогда отправляли. Отец ее еще тот бунтарь был. Сказал: ни хозяйства, ни дома своего не отдаст. Так и сделал. Во-от. Дак его сразу и расстреляли. А жену с четырьмя детишками сюда-то и сослали. Бабка твоя была маленькой самой. Двое-то ребятишек померли в дороге. Во-от, — Баба Нюра пожевала губами, мясистая родинка так и запрыгала у меня перед глазами. — Мать её больше замуж так и не вышла, а потом и вовсе выпивать стала. Мы-то с бабкой твоей на одной улице росли, знаешь? Они вечно голодные да сопливые бегали. Ну, соседи кто хлеба даст, кто накормит, ешчё чего. Потом Санька-то в школу пошла. Во-от. Смышленая такая, особливо в математике, языках там. Вечерами-то училась, днём работала вовсю. Ну, в институте с дедом твоим познакомились. Во-от. На последнем курсе поженились. Дочку ему родила. А потом ее как подменили. И что у ней только в голове-то было? Никому не известно. Улетела в командировку, да так оттуда и не вернулась.
— Баб Нюр, зачем сейчас-то?
— Чтоб ты запомнила.
— Знаю, баб Нюр, — устало сказала я. — Когда родителей привезут?
— Уж скоро. Ты только деда-то одного не оставляй. Не езжай с ней.
— Куда?
— Она тебя с собой звать будет. А ты не езжай.
— Не, не поеду, — вяло ответила я, а ее огромная родинка вводила меня в транс.
Утро следующего дня разбудило меня смесью перегара, хризантем и подпорченного мяса. Два гроба посреди темного зала шесть на пять, которым так гордилась мама, утопали в цветах, оставляя лица родителей непокрытыми.
Я смотрю на них украдкой. Не-ет, это не они. Те, настоящие, уехали в Самарканд, да так и не вернулись. Медленно подхожу к гробу мамы. В глазах белые мушки, в ушах звон. Прикасаюсь губами к холодному, твердому лбу. Долго смотрю на нее. Незнакомое мне выражение лица: чистое, умиротворенное и приветливое. Я ее совсем не помню такой. Она вечно суетилась, куда-то бежала. Даже во сне шевелила ногами.
Затем подхожу к отцу. Снова прикасаюсь губами. Замечаю короткую седую щетину и темное пятно на левой щеке. Все это делало его лицо угрюмым. Мама уже больше не скажет: «Когда смеешься, ты копия своего отца!». Хотя я как две капли похожа на нее.
По обе стороны от гробов в ряд стоят две скамьи. Слева папины сослуживцы и близкие друзья. Напротив — наши соседи и мамины подруги. Я подхожу к ним и сажусь посередине на пустое место. Все женщины в черных косынках. Кто-то тихо плачет, кто-то читает молитвы.
Дед стоит у окна и выглядывает кого-то. Потом поворачивается к двери и смотрит на входящих. На бледном лице краснеет нос сарделькой — то ли от принятого «за упокой», то ли от невыплаканных слез. Кто-то незнакомый ставит стул с той стороны, куда обращены ноги родителей.
Баба Нюра брызжет слюной в ухо и шипит ядовитым голосом:
— Ишь! Всё её ждет… — соседка с подозрением смотрит на деда.
Наступает тишина и в дверях появляется она.
— Явилась, не запылилась! — продолжает шипеть баба Нюра, переводя взгляд на вошедшую.
Женщина одета в черное строгое платье, сшитое по фигуре, которое подчеркивает ее прямую осанку, в руках — маленький букет васильков. Бордовые, начищенные до блеска, туфли, перекинутая через плечо сумочка на тон светлее. Под черной шляпой с маленькой вуалью, которая едва прикрывает лицо, я замечаю материнские правильные черты и «наши, михайловские» большие серые глаза. Надо же! Как нелепо смотрится здесь ее заграничный стиль.
Она подошла к гробу матери, обитому красной материей, из которой торчали кривые, погнутые шляпки гвоздей. Приложила губы к ее лбу и застыла. Потом разложила равномерно скученные в одном месте цветы, добавила к ним свой букет. Я заметила, как дрожит ее рука в черной перчатке, когда она оперлась о гроб, чтобы снова поцеловать маму.
— Бросила дочь, теперь плачет! — не унимается баба Нюра. — И тебя бросит! Попомни мои слова! Не поедешь с ней?
— Не-е-е, не поеду, — на автомате глухим голосом отвечаю я.
— Ш-ш-ш! — пригрозила незнакомая женщина слева.
В тишине я услышала, как та, кого все называли моей бабушкой, всхлипывает. Потом она подошла к гробу отца, поправила цветы у него в ногах. Затем отошла к стулу и села на краешек. Достала из сумочки белый платок и вытерла нос. Опустила голову, сложила руки в замок и затихла. Я не отрывала от нее глаз, пока не приехал автобус.
На кладбище подошла Анька. Положила цветы на скамейку, приблизилась ко мне и обняла за плечи:
— Слышь, Фасолина, ты держись.
Потом помолчала и добавила:
— Знаешь, мы через неделю в Штаты уезжаем. Жаль, конечно. Обещаю писать тебе, как устроимся.
Я устало кивнула, и в ступоре смотрела, как четверо незнакомых мужчин орудовали лопатами, выкапывая могилы, потом глухо ответила:
— Бабка тоже с собой позовет, наверное. Но я не поеду. Деда одного не оставлю.
— Ну да. Лучше составь конкуренцию бабе Нюре в борьбе за его сердце. Зато стряпню ее будешь лопать со всеми вытекающими.
Я застыла, наблюдая, как опускали гробы в ямы, как засыпали их землей. И мне стало так тошно от того, что уходит часть меня, и я ничего не могу с этим сделать. Хотелось броситься туда, скрести землю ногтями и истошно орать, освободиться от боли, которая разъедала внутри. Но подруга молча обняла меня за плечи и, глубоко вздохнув, сказала на ухо:
— Фасолина, а вдруг там ты встретишь своего Леонардо?
Я покачала головой:
— Она бросит меня, как бросила мою мать.
— Так она же вам посылки присылала!
Я ухмыльнулась:
— Да пошла она! Чужая она мне. Мать с дедом оставила.
После поминок, которые бабушка решила устроить в кафе наперекор деду и бабы-Нюриному борщу с пампушками, мы шли по набережной Анхор. Мамины подруги вспоминали школьные годы и рассказывали бабушке о маме. Под их говор ветер гонял по пыльной дороге ярко-желтые, точно бабочки, листья, и приносил с бегущей рядом реки прохладу и запах шашлыков. Вдруг за спиной я услышала бабушкин голос, и холодок прошел по спине, ибо он был очень похож на мамин:
— Ассоль, зайдем ко мне в гостиницу? Я потом тебя на такси посажу.
«Вот, будет уговаривать меня с ней уехать», шептало мое утраченное в момент похорон родителей чувство безопасности. “А там?”
Мы поднимались к ней в номер в зеркальном лифте. На одиннадцатом этаже он издал мягкий звон, и дверь открылась. Прошли по длинному коридору до конца ковровой дорожки. Бабушка открыла дверь и пропустила меня в номер. Из огромного окна были видны дорога с развилками, цирк, старинные здания и зелено-желтые верхушки деревьев. Надо же! Я никогда раньше не поднималась выше девятого этажа, да и в гостинице не бывала!
Перед зеркалом стоял столик, на котором были расставлены баночки с надписями на незнакомом языке, три косметички разных размеров, но все одного темно-бордового цвета. В самой большой из них за расстегнутой молнией я увидела жемчужные бусы, браслеты, серьги. Как бы я хотела здесь похозяйничать, что-то намазать на себя и примерить. Но это принадлежало тому миру, на который мама наложила запрет в нашей семье.
Бабушка устроилась на кресле, вытащила из сумочки металлическую коробочку с картинкой какого-то заграничного собора.
— Покурим? — В её глазах загорелся огонек.
“Проверяет меня!” — промелькнуло в голове.
— Я не курю! — испугалась я, устраиваясь на втором кресле у столика.
— Даже не пробовала?
— Неа! — я замотала головой, словно бабушка предлагала заключить сделку с дьяволом. — Мать бы меня прибила!
— Знаешь, я тоже рано отца потеряла, а потом и мать ушла, поэтому прекрасно тебя понимаю. Я никому не хотела показывать, как мне было плохо.
Она достала из коробочки толстую коричневую трубочку, похожую на шоколадную. Неожиданно для меня она зажгла ее, сделала затяжку и выдохнула ужасно пахнущий жженой кислой травой дым. Я сморщила нос.
Бабушка встала, открыла окно и подвинула кресло к нему так, чтобы не дымить, и сложила ногу на ногу:
— Горе не посадишь под замок. Оно должно быть выплакано. Можешь бить при этом посуду или даже куда-то сбежать… Да, куда-то сбежать...
Бабуля снова сделала затяжку. Чуднò! Раньше мама искала в моей сумке сигареты и легко могла бы выпороть меня, если учуяла бы их запах, а здесь бабушка сама предлагает мне закурить!
— Ассоль, я не хочу тебя уговаривать. Табак его знает, что на самом деле будет правильным для тебя. Но любое решение, которое ты примешь, повлияет на твою дальнейшую жизнь. Так что решай.
— Ага, я поеду с тобой, а ты меня там бросишь одну, как мою мать, — в который раз повторила я слова бабы Нюры.
— У тебя будет шанс начать все сначала!
Мама говорила, что курение наносит женщине большой вред. У нее больше шансов заболеть раком и получить морщинистую кожу. На удивление бабушка выглядела лет на пятнадцать моложе бабы Нюры, хотя они и были ровесницами.
— Что касается моего исчезновения, табак его знает,— она снова сделала затяжку, выдохнула и сказала: — жизнь мне предоставила шанс, и я не хотела его терять.
“Вот и мне сейчас тоже выпал шанс”, — меня будто оса в голову ужалила.
— А на свободу мою не будешь претендовать, как мама? — немного сердито спросила я.
Она прищурилась и заулыбалась:
— Если только ты на мою не будешь!
Бабушка ещё раз смачно затянулась и с наслаждением выдохнула. Я смотрела на нее как Эллиот на инопланетянина Эй Ти. У меня теперь есть бабуля и она курит!
— Какие странные сигары! — слетело с моих губ.
— Хочешь попробовать? — Она протянула мне портсигар. — Тосканские. Они славятся во всем мире своим ароматом.
— Ой, а по-моему, они просто воняют! — Я покрутила носом. — Причем невыносимо! Уж лучше дедовский «Мерит»! Нет, я никогда не буду курить!
— Дело твое, — с этими словами она убрала портсигар на тумбу у кровати.
Положила сигару в пепельницу на столике, снова передвинула свое кресло поближе и взяла меня за руки своими, чуть прохладными и ухоженными на вид, мозолистыми ладонями:
— Послушай. Может быть, однажды ты решишь сделать татуировку или выкрасишь волосы в синий цвет. Возможно, ты поступишь учиться, а два года спустя решишь сменить факультет или вовсе бросишь это дело. Напишешь книгу, научишься играть на скрипке. Прошлое, настоящее и будущее только твои. Никогда и никому не разрешай украсть у тебя это!
“Даже не знаю, что говорить в таких случаях. Но я точно не хочу быть конкуренткой бабе Нюре”, — подумала, но вслух сказала:
— Обещаешь, что не бросишь меня?
— Вернешься к деду и бабы-Нюриной стряпне? — она ущипнула меня за щеку.
— Пойдем? — взяла свою бордовую сумочку.
— Погоди! — Мне уже столько времени хотелось знать, почему она бросила маму с дедом, но я лишь сказала: — Ты мне расскажешь про шанс, на который ты променяла маму и деда?
Она потискала сумочку, задержала на мне взгляд, но так ничего не ответила.