Глава 6

Маша.

Когда Клим закрыл за собой дверь, за ней раздался грохот такой силы, что меня скрутило паникой в тугой узел, а дрожь прошлась от макушки до кончиков пальцев. Методичные глухие удары, и от каждого вздрагивала, пока шум за стеной не прекратился, а тяжёлые шаги не смолкли вдали.

Господи, куда я попала? И что со мной будет?

Долго приходила в себя, пытаясь разобраться в сумбурных мыслях и самых разных ощущениях, разрывающих изнутри на крошечные части. Сердце клокотало где-то в горле, отмеряя своими ударами время, проведённое взаперти. Но я так и не нашла ни одного вразумительного ответа, кроме…

Кроме того, что меня зачем-то заманили в этот огромный дом, где я стала… пленницей? Клим же ясно дал понять, что отсюда хода нет. Пока он не решит обратное? Или навсегда?

Силы небесные, это какой-то дурной сон. А иначе не знаю, как это всё объяснить.

Но самым важным казалось найти ответ на вопрос: зачем самому Климу это нужно? Зачем снова появился спустя столько лет, хотя однажды бросил меня. Просто прислал сообщение. Так смешно и одновременно тошно. Просто дебильное смс, надо же, будто я не было достойна хотя бы того, чтобы найти храбрость сказать мне это в лицо.

Или боялся, что на шее повисну? Да пошёл он.

Но зачем он так рискует сейчас, ведь отец — он убьёт его. Отследит мой телефон по GPS и убьёт Клима.

Клим… мой солнечный мальчик, любовь к которому изменила мою жизнь однажды, а её последствия изуродовали мою душу. Теперь каждую ночь я вижу во сне присыпанный снегом могильный холмик, где…

Ай, нельзя об этом сейчас думать! Я не смирилась с этой болью, но научилась с ней жить. Сейчас важнее найти способ выбраться из этой комнаты.

Телефон!

Я подскакиваю с кресла и оглядываю небольшую комнату. Она совсем тесная, и здесь нет ничего, кроме узкой кровати и пары кресел. Ни туалетного столика, ни второй двери, ведущей в ванную комнату — совсем ничего. Даже окон и тех нет!

Я давно уже съехала от отца, потому к простоте и отсутствию лишней роскоши мне не привыкать — вполне могу обойтись минимальными благами цивилизации, но вот солнечный свет… это же какое-то дикое варварство — лишать человека возможности выглянуть на улицу, подышать свежим воздухом.

Клим всё-таки слишком изменился, и глаза его стали совсем чужими: жёсткими, ледяными. Из них будто бы исчезла жизнь, а я… я ведь тоже стала совсем другой.

И наша встреча, которую я так много раз прокручивала в воображении, так втайне мечтала о ней — она ведь вышла совсем другой: окрашенной цветами ярости и нашей боли.

Так, Бабочка, не раскисай! Я всеми силами пыталась забыть это прозвище, которым имел право называть меня только Клим. Он придумал его сам, когда мне было лет шесть, наверное. И я сроднилась с ним, а потом вырвала его из сердца.

Но Клим напомнил. И от этого почему-то так больно. Не от напоминания, не от слова, а от тона, которым Клим его произносил: жёсткого, хлёсткого.

Ладно, всё это ерунда, мне бы выбраться отсюда, а для этого нужен мой телефон. Я позвоню отцу, узнаю у него, что это может значить — именно он же послал меня сюда. Папа уговорил приехать за этими проклятыми документами. И в итоге я оказалась в ловушке.

Мечусь от стены к стене, заглядываю то под одно кресло, то под другое, под кровать, шарю руками по полу — мало ли, вдруг мне зрение отказало, — но сумки моей здесь нет. Её абсолютно точно не забрал Клим, значит… значит, я обронила её, когда он тащил меня в этот каменный мешок.

Зараза!

Что же делать?

Запускаю руки в волосы, пропускаю пряди через пальцы, надавливаю на виски, пытаясь собраться с мыслями, но в голове каша. Мысли путаются, наслаиваются друг на друга, разбегаются в разные стороны, а грудь распирает отчаяние.

Этот человек, что запер меня здесь — не мой Клим. Это его злобный двойник, который говорил о какой-то мести, вышибал из меня дух своими объятиями. Он ненавидит меня — в этом нет сомнений, а я…

А я лишь хочу выбраться отсюда.

Время завивается вокруг спиралями, и лишённая естественного света, я совсем теряю ему счёт. Сколько я здесь сижу? Минуты, часы, годы? Не знаю. Но я точно постараюсь найти выход.

Снова эти тяжёлые шаги и они всё ближе, а я собираю остатки воли в кулак и становлюсь слева от двери. Если я правильно всё запомнила, то она открывается внутрь, а значит, можно спрятаться у стены. Клим войдёт, а я выскользну.

Меня окутывает тишина, и уже кажется, что послышалось: не было никаких шагов, это всё мираж и фантасмагория. Но кто-то наверху слышит мои молитвы, потому что в замке медленно проворачивается ключ. Неужели меня решили выпустить? Или Клим пришёл с новой порцией странных обвинений?

Дверь распахивается, я сжимаюсь в комок, готовая рвануть на выход при первой же возможности, но закипевшая внутри ярость хоронит под собой здравый смысл. И когда Клим делает шаг в комнату и озирается по сторонам, я, словно дикая кошка, напрыгиваю на него сзади. Повисаю бешеной обезьяной на шее, стремясь ударить больнее, укусить, расцарапать лицо.

Клим не имел права говорить мне о смерти. Не имел права обвинять в чём-то.

Потому что я слишком хорошо знаю, каково это: смотреть, как в стылую декабрьскую землю опускают крошечный гробик.

***

Клим.

Бабочка превращается в бойцовскую овчарку, колотит меня, куда попало, а я теряю равновесие, но чудом не падаю с ног. Её удары ощущаются совсем слабыми, но она очень старается причинить мне вред, хотя и знает, что не получится.

— Сволочь, Клим, ты сволочь! — орёт на ухо, а я изворачиваюсь, разжимаю тонкие пальцы и отрываю её руки от своей шеи.

Перехватываю её, брыкающуюся, прижимаю худые руки к своей груди, а пульс мой учащается до запредельной скорости. Того и гляди, сердце разорвётся.

Один шаг, всего один шаг до кровати, и я бросаю на неё Бабочку, нависая сверху. В её глазах шок вперемешку с решимостью, и она пытается перекатиться, проскочить под моей рукой, но нет. Не сегодня, Бабочка.

Сжимаю пальцами её щёки до белых следов на коже и накрываю губы болезненным поцелуем. Маша сжимает крепко зубы, мычит, бьёт ладонями в грудь, норовит попасть ногой по самому ценному, да только бесполезно.

Насильник ли я? Нет. Но мне столько лет снились её губы, мерещился в толпе её запах, что просто не могу сдержаться.

Но это не поцелуй — это клеймо. Тавро, которым мечу её рот, сминая губы в острой ласке.

— Ненавижу! — выплёвывает, когда я отстраняюсь, демонстративно вытирает губы и рвётся из моего захвата.

Алкоголь всё-таки сказывается, и Бабочке удаётся выпорхнуть. Я жду новой атаки, но Маша выбегает из комнаты, ругаясь во всё горло.

Бабочка хочет сбежать. Только кто ж ей позволит?

Несётся вниз по лестнице, я за ней, и всё-таки нагоняю её на последней ступеньке. Маша цепляется руками за перила, брыкается, отталкивает меня ногами, но я обхватываю её за талию, прижимая к себе.

— Я же говорил, что ты никуда отсюда не уйдёшь, — напоминаю и, снова поддавшись порыву, накрываю её грудь ладонью. На Маше свитер, а под ним бельё, но меня обжигает, будто в огонь руку засунул.

— Сумасшедший, — хрипит, а я почти оскальзываюсь, но устоять получается. — Я полицию вызову. Тебя посадят!

Маша не сдаётся, и при разнице наших габаритов это даже забавно. Она всегда была смелой — этого я не смог забыть.

— Напугала, — преодолеваю последнюю ступеньку, не выпуская Машу из объятий, а она впивается мне в руку ногтями, рвёт кожу до крови.

Если бы я только умел чувствовать боль, может быть, и подействовало.

— Не дёргайся, а то случайно что-нибудь сломаю.

Но Бабочка не была бы собой, если бы успокоилась. Она, будто бы разгневанная волчица, готова рвать меня когтями и зубами до последней капли крови.

Когда оказываемся в просторном холле, я бросаю Машу на кожаный диван, потому что сейчас чётко понимаю лишь одно: если ещё продолжу касаться её, случится беда. Все предохранители нафиг вылетят.

— Отпусти меня! — шипит, убирая волосы с лица, а в зелёных глазах чистейшая ярость.

Я присаживаюсь в кресло напротив неё, а Маша обнимает колени руками, щурится, бледная и злая.

— И не подумаю. Ты будешь в этом доме столько, сколько я захочу.

— А иначе? Убьёшь меня? Ты маньяк, Клим!

Криво усмехаюсь, откидываясь на спинку кресла, и сжимаю пальцем переносицу. Во мне кипит злость, и я всеми силами пытаюсь её задушить, не дать ей выхода.

— Где моя сумка? Там мой телефон, я должна позвонить!

Маша не пытается снова мне что-нибудь отбить, но уверен: так просто она не сдастся. Что ж, тем интереснее.

— Отцу звонить собралась? Или в прокуратуру.

— Не твоё дело.

— Не нужно тебе отцу звонить. Вот совсем не нужно.

Я знаю, что он не ответит. Ему просто нечего сказать Бабочке. Но она упорна.

— Клим, отдай сумку.

— Ищи, я не мешаю, — растягиваю губы в улыбке и слежу, как Маша мечется в поисках своих вещей.

А когда находит, шарит в сумке трясущимися руками.

— Нашла? Звони отцу. И еще, куда ты там звонить хотела? Туда тоже.

Но Маша сверкает на меня глазами, полными застывших слёз и злости.

— Телефон разбитый, — говорит тихо, нажимая кнопки на подёрнутом многочисленными трещинами экране, но бесполезно.

— Наверное, наступил на сумку в темноте, — пожимаю плечами, а в голове пульсирует боль, отдаваясь в затылке. — Бывает.

— Подонок, — выдыхает, а сумка падает на пол, и звук этот эхом в большой комнате. — Что ты сейчас хочешь от меня? Восемь лет прошло, я забыла тебя. Забыла, слышишь?

— Правильно, — киваю, поднимаясь на ноги. — Но не нарушай цепочку причин и следствий. Сначала предала, а потом забыла. Вот так будет правильно.

Маша открывает и закрывает рот, а я стремительно выхожу из комнаты, не оглядываясь.

— Я не предавала тебя! Клим!

Я выжил после её предательства. Но её ложь убьёт меня, наверное.