ГЛАВА 2. Допрос с пристрастием (часть 1)

ГЛАВА 2. Допрос с пристрастием.

Сама от себя такого не ожидала, но я быстро вошла в колею после отпуска в Берлине. Как всегда свою решающую роль сыграла служба. Новое звание моего любовника прибавило ему и ответственности. Теперь он больше занимался вербовкой в диверсионные школы, а не отсевом и допросом. Мы редко ездили на передовую. В основном претендентов на сотрудничество привозили в Абвер. Большинство таких "счастливчиков" поступали туда тайно, чтобы после освобождения подполье и партизаны не заподозрили их в предательстве.

Рихард, как всегда, был на высоте. Быть агентами оккупантов соглашались быстро. Особенно те, кому было что или кого терять. Матери и отцы предавали ради детей. Мужья ради жён. Жёны ради мужей. Но были и такие, кто примерял шкуру крысы за марки. Вот их мне не жалко было. Пыталась выйти на контакт с Наташей, чтобы по именно перечислить предателей. Напрасно. Связная партизан получила пулю за мои тайны с Рихардом и Отто.

Я уже писала об этом. Но не вспоминала, как прошёл тот вечер в кругу двух друзей и одной девушки. Рихард не упускал возможности обнять меня и тем самым показать Отто, что я принадлежу только ему. Отто злился, чуть ли не до скрежета сжимал зубы, но продолжал улыбаться другу. Правда, эта улыбка походила на оскал хищника, а в глазах Клинге то и дело танцевало негодование с болью.

И никто из них не думал обо мне. Что я чувствую, находясь между двух огней: Отто и Рихардом?

А я хотела встать и убежать подальше от них двоих. Мне так не хотелось причинить боль им, но так ведь нельзя. В любовном треугольнике всегда кто-то страдает больше остальных его участников. Наверное, это была я. Ведь разрывалась на части, боясь обидеть кого-то из них. Забыть Отто – невозможно, как и остаться с ним. Оставить Рихарда – несправедливо, как и лгать ему. И что остаётся мне? Что-то решать самой или ждать когда судьба решит за нас.

Наш друг ушёл под утро. Хоть и пил от злости, глядя на нежности Рихарда со мной, но нисколько не опьянел. Твёрдой походкой вышел из подъезда. Сел в машину, но прежде, чем залесть в неё, как когда-то я, обернулся и посмотрел в окно. Я опустила глаза, не выдержав этого взгляда полного досады. Он сожалел, что мы вроде вместе и в то же время не принадлежим друг другу. Отто снова приходится уезжать по делам службы, а я остаюсь с Рихардом. И этой ночью он будет любить меня, а не Отто. Клинге остались только воспоминания о тех счастливых днях в его замке.

Клинге я не видела около месяца, но слышала о его подвигах. В Абвере и фельдкомендатуре шептались, что оберфюрер Клинге сошёл с ума. Он бросается во все тяжкие, будто ищет смерти. Только костлявая обходит его стороной. Вокруг Отто гибли люди, а его даже осколок облетал. В июле не было ни одного немецкого солдата, чей язык не перемалывал страшную сплетню. Разъярённый провалом операции по ликвидации партизанского отряда под Оршей, оберфюрер Клинге лично пристрелил виновного в этом подчинённого. Будто тот, раньше времени выстрелил и без команды. Это дало партизанам преимущество и они хоть и потеряли несколько человек, но смогли скрыться в непроходимых болотах.

Отто за самосуд не отдали под трибунал. Командование ценило его методы борьбы с противником. Они лишь посоветовали оберфюреру Клинге быть более сдержанным, а то в последнее время он слишком часто выходит из себя. Конечно, виной всему война, но это не повод терять облик офицера. Убей немецкий офицер гражданского человека на оккупированной Беларуси, ему бы и советовать не стали, как себя держать в руках. Эти убийства проходили незаметно. Честь и облик офицера здесь как бы ни были поставлены под удар. Но расстреливать своего солдата – хоть и маленькое, а пятно на репутации. Правда, зная Отто, я сомневалась, что его волновало общественное мнение и такая чепуха, как репутация.

Среди множества немецких офицеров поступок Клинге вызвал уважение и поддержку.

«И трусов следует расстреливать на месте!», — заявил группенфюрер фон Крюгенау, когда закрывал рты подчинённым в фельдкамендатуре.

Рихард сказал:

- Отто не следовало так поступать.

А я подумала: «Он всегда поступает так, как не следовало бы. И за это я его люблю».

Через несколько дней после расправы Отто над солдатом, нас вызвал к себе группенфюрер фон Клюгенау. Дело было очень срочное и секретное, и поэтому больше никому он доверить его не мог. В Могилёвской области Шкловского района близ деревни Забродье был уничтожен отряд диверсантов.

Шклов относился к штабу тыла армии «Центр». И хоть власть принадлежала местной комендатуре, правда, подчинялась она штабу 286-й охранной дивизии, которая дислоцировалась в Орше. Вся Могилевская область была под особым контролем. Больше всего здесь было построено лагерей смерти для мирного населения и военнопленных. С начала войны здесь сожгли в качестве назидания другим много деревень за помощь партизанам. Но это только ещё больше обозлило людей и, как следствие, наибольшее сопротивление было как раз таки в этой области. Самые яростные и ощутимые акции проводили партизаны Быховского и Осиповского районов.

Никакие карательные расправы над населением не устрашали жителей городов и деревень, а только объединяли в одном желании – бороться до последнего вздоха с оккупантами.

Высадившиеся диверсанты были настолько матёрые, что сражались отчаянно, прихватив собой чуть ли не две роты немецких солдат и несколько полицаев. Одного, правда, удалось пленить, но только тяжело раненного. Больше месяца русского солдата лечили немецкие врачи и только для того, чтобы у него спросить: «Что вам там нужно было?»

Немцы опасались, не стали ли партизанские бригады координировать свои диверсии с Красной Армией. Если да, то тогда в немецком тылу будет жарко. Одно дело просто мелкие акции подполья и партизан, и совсем другое крупномасштабные диверсии, подрывающие снабжение армии на восточном фронте или нападения на оккупационные власти Беларуси. Похожая акции уже была в сорок втором в Шкловском районе. Тогда захватили здание полиции, уничтожив несколько десятков полицаев и немецких солдат. За такие оплошности по голове не погладили, и многие военные чины получали нагоняй от вышестоящего начальства. На восточный фронт никому не хотелось. Особенно, после поражения армии Паулюса под Сталинградом, и мясорубки подо Ржевом. Тыл есть тыл. Конечно, есть вероятность получить пулю в лоб от патриота, но она ничтожна по сравнению с ужасом в окопах.

Группенфюрер фон Клюгенау мог, и кого-то другого отправить допросить. Того же оберфюрера Клинге, но ему нужен положительный результат допроса, а именно ответы на вопросы, а не труп. Штандартенфюрер фон Таубе показал себя за время службы, как самый лучший специалист в своём деле. Даже разрешил ситуацию с женой генерала Ивлева. Вспомнил группенфюрер, довольно улыбаясь нам. Так что с этим заданием такому офицеру, как фон Таубе, не составит труда справиться. Ещё прямой начальник Рихарда дал понять: если диверсант не захочет по-хорошему говорить, можно применить и допрос с пристрастием.

Получив все необходимые документы, и сопровождение из двух мотоциклов мы выехали из Витебска двадцать седьмого июля. Въехав на территорию Могилёвской области, я испытала неподдельный ужас. Нет, на нас не напали. Хотя могли бы. Наш маршрут пролегал и через леса.

После поимки диверсантов по деревням прошлись карательные батальоны. Их работу я и лицезрела. Вместо живописных пейзажей в окне машины, вдалеке высокими чёрными столбами к небу поднимался дым.

Подъезжая к одной деревне, я и вовсе приказала Курту остановиться. В свойственной мне манере, крикнула:

- Курт, тормози!

Машина резко встала, а я выскочила и Рихард тоже.

- Лизхен, поехали, — говорил он, идя за мной, — не надо на это смотреть.

Но, я шла вдоль дороги, в недоумении рассматривая обугленные печи домов. Это всё что осталось от деревни. Головешки, груда кирпичей и покосившиеся заборы. Ещё расстрелянные псы на цепях и сидящие коты возле этих руин из пепла. А воздух мне напоминал Сенно, когда за него бились. Такой же тяжёлый из-за копоти и дыма.

- Что здесь произошло? – спросила я Рихарда и тут же мои глаза зацепились за большущий обугленный сарай в конце деревни.

- Наверное, стычка с партизанами? – искусно соврал мой любовник.

Лгать он тоже умел, когда надо было. А в тот момент это просто было необходимо. Заметив куда я иду, Рихард схватил меня за руку и развернул к себе.

- Нам надо ехать! – уже нервничал фон Таубе, бегая своими небесно-голубыми глазами по моему побледневшему лицу.

Я ощутила, как кровь отхлынула от щёк, когда до моего ума стало доходить, что здесь произошло. Это не бои местного масштаба. Это уничтожение мирного населения. Вот что здесь произошло. Жителей деревни согнали в колхозный сарай и живьём сожгли.

- Господи! – прижала я ладонь ко рту, чтобы не закричать.

С приходом войны в деревнях и городах остались только старики, женщины и дети. Мужчины ушли на фронт или в леса. Так кого они там сжигали? Представив, как несчастных людей гонят в сарай и как языки пламени ползут к ним, а они, прижимая детей к себе, орут от боли и ужаса, я чуть не лишилась чувств. Таких деревень не один десяток. Их сотни по всему Советскому союзу. Одному богу известно, что испытали жертвы этих без человечных расправ, прежде чем умереть. Многим везло просто задохнуться от дыма. Наверное, это была самая лучшая смерть в той огненной бане.

Как жестоки бывают люди. Наверное, мы самые опасные хищники на земле. Ведь убиваем не ради еды, а ради забавы.

Зачем было сжигать мирных людей? И как такое возможно? Неужели солдаты, сотворившие это безумие, ничего не испытывали, когда загоняли детей, женщин и стариков в этот сарай и поджигали его из огнемёта? Неужели истошные крики, доносившийся из этого огромного пылающего костра не затронул ни одной фибры в их душах? Нет, не затронул. На такое неспособен человек, у которого есть душа. Те, кто поджигал, продали свою душу дьяволу или родились уже без неё. И тут же в моём мозгу пронеслась мысль, когда я подумала о рождении. У каждого человека на земле есть или была мать. Женщина, подарившая ему жизнь. Учившая добру, любви и состраданию. Та, кто должна была провести границу между восприятием ребёнка хорошего и плохого. Неужели матерями этих палачей были не женщины, а волчицы? Животные, передавшие своим сыновьям только инстинкты и не самые лучшие. Мне не верилось, что их матери вскармливали своих невинных младенцев не молоком, а ненавистью, раз они выросли такими скотами. Но, то что я видела вокруг себя было самым неопровержимым доказательством.

Мой блуждающий взгляд остановился на Рихарде. Он виновато смотрел на меня, словно это его рук дело, а не остервенелых недочеловеков. Позже, он мне сказал, что чувство стыда за деяния его соотечественников на том пепелище разрывало его душу на части. В его понимании это была уже не война, а убийство. Преступление, за которое должны были понести заслуженное наказание все участники этой расправы. Но, это будет потом. А тогда Рихард, прижав меня к себе, тихо сказал:

- Лизхен, на нас смотрят.

Это он о сопровождавших нас солдатах на мотоциклах.

Мои глаза метнулись в их сторону, и я чуть не взорвалась негодованием.

Знаете, что выражали их лица? Равнодушие. Им было всё равно, что произошло в этой деревне. Как будто ничего особенного не случилось. Так обычная карательная акция, и всё. Акция! Не жизни людей сгоревших заживо! А один, вообще, ухмылялся и довольно вертел головой, словно любовался живописным пейзажем. Захотелось подбежать к нему и надавать по его роже. Такой мой поступок стал бы настоящим провалом. Тут же по приезде, кто-то из них или все сразу, сообщили бы в гестапо: ефрейтор Липне ведёт себя слишком подозрительно. Она испытывает жалость к врагу. Меня сразу бы арестовали и с усердием спросили о моём сострадании к неарийской расе. Рихарду тоже бы досталось. Благо в момент моего закипания, из машины вышел Курт и его полные ужаса глаза придали мне сил сдержаться. Всё-таки не все немцы нацисты и скоты. Смотря на нашего шофёра, я вспомнила семью Краузе. Преступления одних не делают других преступниками. Может, только молчаливыми соучастниками, потому что своим молчанием позволили другим преступить через грань человечности.

Глубоко вздохнув, я посмотрела на любовника. Его глаза молили меня не совершать необдуманных поступков. Он боялся, но боялся не за себя, а за меня. И я не могла так поступить с ним.

- Всё хорошо, Рихард, — и убегая его руки с моих плеч, повторила, но уже шёпотом. – Всё хорошо.

- Поедем отсюда? – осторожно спросил штандартенфюрер.

- Да, — на вдохе, ответила я.

Оставшуюся дорогу я проехала в полном молчании. Упёршись лбом в стекло, смотрела в окно. Больше сожжённых деревень нам не попалось на пути, только люди. Они испуганно отбегали к обочине и застыв, как статуи, смотрели себе под ноги. Провожая их взглядом, я вспомнила слова Отто: «Страх лучшее лекарство от глупости». Нет, мой любимый, страх делает людей отчаянными и опасными. Вот такой испуганный мужичок, вполне способен всадить нож в спину.