Глава 5

Григорий

«Бриллиантовый» зал гудел, как гигантский улей. Грохот бессмысленной музыки бил по барабанным перепонкам, низкий бас отдавался в груди неприятной вибрацией. Воздух был спертым и густым - смесь дорогого парфюма, сигарного дыма, запаха горячего фуршета и чего-то еще, животного, первобытного - пота и возбуждения. Этот праздник был тщательно срежиссированным действом, где каждая улыбка, каждый смех имели свой тайминг и громкость, прописанные в невидимом сценарии, от которого меня тошнило. Я сидел за главным столом на небольшом возвышении, словно на троне, которого не желал. Передо мной стоял бокал с коньяком. Я не пил его. Я смотрел на темно-янтарную жидкость, в которой отражались блики хрустальной люстры, и чувствовал, как меня медленно съедает изнутри чувство глубочайшей, всепоглощающей фальши. Каждый смех, долетавший до меня, каждый звон бокалов был напоминанием о пропасти, лежавшей между мной и этим миром показного веселья.

Элеонора, сиявшая в своем строгом, но безупречно сидящем платье, произнесла вступительную речь. Голос ее лился плавно и уверенно, сыпля корпоративными штампами о «команде-семье», «новых вершинах» и «вперед, к победам». Я кивал, изредка поднимая бокал в ответ на обращенные ко мне тосты. Моя улыбка была вырезана из дерева. Я ловил себя на том, что мысленно повторяю отдельные фразы за ней, как запрограммированный автомат, и от этого осознания становилось еще горше. Вся эта мишура успеха была ничем иным, как дорогой оберткой, скрывающей пустоту, которая разъедала меня изнутри, год за годом, превращая в безжизненный манекен.

Взгляд скользил по залу. Десятки лиц. Мои сотрудники. Одни - амбициозные и голодные, другие - уставшие и поникшие, третьи - уже изрядно выпившие и громко смеющиеся. Все они играли свои роли. Я ловил на себе их взгляды - подобострастные, пытливые, пьяно-благодарные. Ни в одном из них не было искры настоящего, человеческого контакта. Я был для них иконой, идолом, источником благ, но не человеком. Они боялись меня, уважали или хотели использовать, но ни один не видел за этой маской того, кто я есть на самом деле - израненную, истерзанную душу, которая отчаянно ищет покоя. Мне вдруг страстно захотелось крикнуть, сорваться с места и разнести вдребезги всю эту бутафорскую роскошь, чтобы посмотреть, что останется под ней - живая плоть или лишь пыль и прах.

Я поднес бокал к губам и сделал небольшой глоток. Коньяк обжег горло, разлился теплом по желудку, но не принес ни расслабления, ни удовольствия. Он был просто еще одним элементом ритуала. Мысленно я отсчитывал минуты. Прошло двадцать. Осталось двадцать. Потом можно будет уйти в тишину своего кабинета, скинуть эту маску и остаться наедине со своей привычной, почти комфортной тоской. В этом одиночестве не было радости, но была горькая правда, к которой я уже привык, как к хронической болезни. Она не обманывала и не требовала улыбок.

И вот музыка сменилась. Стала более ритмичной, нарочито соблазняющей. Погас верхний свет, и зал погрузился в полумрак, нарушаемый лишь синей и белой подсветкой. Шум голосов стих, сменившись оживленным гулом. Элеонора, сидевшая рядом, обернулась ко мне с многозначительной улыбкой.

-А сейчас, Григорий, наш маленький сюрприз. Наслаждайтесь.

Из-за кулис на центральный подиум вышла она. Снегурочка. Бело-голубой парик. Короткий, переливающийся блестками сарафан, больше похожий на купальник. Уродливые белые сапожки до колен. Стандартный, дешевый образ для подобных шоу. Я внутренне поморщился, готовясь к очередному акту унизительного зрелища, где женщина выставляется напоказ, а толпа пьяных мужчин воспринимает это как должное.

И сначала я почувствовал лишь волну разочарования и легкого отвращения. Вот и все? Очередная пластмассовая кукла, которую привезли для развлечения толпы? Я уже готовился отвести взгляд, углубиться в созерцание своего бокала, как вдруг мой взгляд поймал ее глаза. И все внутри меня перевернулось.

Она была не похожа на тех, кого я видел раньше. Ее движения были не развязными и не соблазняющими, а какими-то… заученными, деревянными. Она шла, держась прямо и неестественно, будто не танцевала, а выполняла тяжелую, унизительную работу. И ее лицо…

Под густым слоем грима, под налепленными блестками было видно абсолютно другое. Ее глаза, огромные и темные, были полны такого немого, животного ужаса, что у меня сжалось сердце. Она смотрела поверх голов, в никуда, и ее натянутая улыбка была похожа на оскал боли. Она была не просто не в своей тарелке. Она была в аду. И она пыталась из него выбраться, выполняя эти жалкие, стыдные для нее движения. Каждый взмах ее руки, каждый поворот головы казались криком о помощи, который никто, кроме меня, не слышал.

Я не мог оторвать от нее взгляда. Внезапно я перестал видеть костюм, парик, блестки. Я видел только ее. Молодую женщину, чья боль была настолько явной, настолько оголенной, что она била через край, затмевая всю пошлость происходящего. В ее глазах я увидел то, что годами видел в зеркале - отчаяние, потерю, стыд за самого себя. Это было словно смотреть на собственное отражение, искаженное гримом и париком, но оттого еще более правдивое и пугающее. В этом зале, полном притворства, только двое из нас были по-настоящему реальны - я и эта переодетая девушка, замурованная в своем кошмаре.

И тогда со мной случилось нечто необъяснимое. Не просто жалость. Не просто сочувствие. Это было что-то гораздо более глубокое и мощное. Почти мистическое узнавание. Я смотрел на нее и видел родственную душу. Другого одинокого, сломленного человека, запертого в своей клетке. И сквозь всю эту боль, сквозь ледяную пелену тоски, которая сковала меня на долгие три года, пробилось что-то теплое, живое и пугающе реальное. Влечение. Острое, физическое, животное влечение. Не к Снегурочке. К ней. К этой женщине за маской. Мне вдруг, с неистовой силой, захотелось прикоснуться к ней. Не как к объекту желания, а как к живому, страдающему существу. Заслонить ее от этих глаз, увести отсюда, спрятать. Мое сердце забилось с непривычной частотой. Ладони стали влажными. Я даже не заметил, как разжал пальцы, и бокал с коньяком чуть не выскользнул у меня из руки. Во мне проснулся не просто мужчина, а защитник, чье единственное желание - оградить эту незнакомку от унижения, в котором я сам был косвенно виновен.

Я видел, как она, выполняя какой-то элемент танца, чуть не споткнулась. Ее взгляд на секунду метнулся по залу, полный паники, и встретился с моим. В этот миг что-то щелкнуло. Она увидела, что я смотрю. Не как все - оценивающе, похотливо. А видя. Видя ее. Настоящую. И в ее глазах мелькнул не просто испуг, а что-то еще - вопрос, недоумение, может быть, слабая искра надежды. И этого было достаточно. Тот тихий внутренний голос, который я услышал утром, заговорил снова, теперь уже громко и повелительно. Забери ее. Сейчас же.

Мысль была безумной. Абсурдной. Но она была единственно верной. Мой мозг, привыкший просчитывать ситуации на много ходов вперед, заработал с бешеной скоростью. Как? Как вырвать ее из этого позорища, не устроив скандала? Как сделать это быстро и незаметно? И тут решение пришло само. Простое и гениальное. Я резко, но без суеты, поднялся из-за стола. Мои движения были резкими, но внутренне я был спокоен, как никогда - я нашел выход из тупика, в котором находился сам, и теперь должен был помочь выбраться ей.

-Что-то не так? - тут же встревожилась Элеонора. Ее голос прозвучал как назойливый комариный писк, не способный отвлечь меня от главной цели.

-Воздуха мало. Выйду на минутку, - бросил я ей и направился к выходу из зала, стараясь идти спокойно, хотя каждое мое волокно трепетало от нетерпения и адреналина. Я не оглядывался, чувствуя на спине ее удивленный и слегка обеспокоенный взгляд.

Выйдя в коридор, я достал телефон. Мои пальцы сами набрали номер начальника службы безопасности отеля, человека, который был мне обязан многим. Тишина коридора после оглушительного гула зала была оглушающей, и в этой тишине мое решение казалось еще более сумасшедшим и безрассудным.

Но иного выхода не было - я не мог просто подойти и увести ее под восторженные улюлюканья толпы. Мне нужен был хаос, чтобы в суматохе никто не заметил нашего исчезновения.

- Иван, это Григорий, - сказал я, заглушая голосом грохочущую из-за дверей музыку. - Слушай внимательно. Через тридцать секунд я хочу слышать пожарную тревогу в «Бриллиантовом» зале. Да, ложную. Никаких вопросов. Последствия беру на себя. Всю ответственность. Включай.

Я положил трубку. Сердце колотилось, как молот. Я прислонился к стене, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Я только что совершил нечто совершенно иррациональное. Я использовал свои власть и связи для чего-то личного. Впервые за долгие годы. И впервые за эти долгие годы я почувствовал не вину, а странное, щемящее предвкушение. Предвкушение встречи. Предвкушение возможности спасти не только ее, но, возможно, и самого себя от этого ледяного одиночества, в котором я добровольно заточил себя после утраты.